«А на кладбище сельском такая стоит тишина, что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с опаской. Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на ещё свежих крестах голубая и синяя краска…»
Вместо вступления …Я вхожу снова в те же ворота, лет десяток примерно спустя. Я на родине снова — пролётом и проездом, увы – не в гостях. Хоть зовут земляки меня в гости, да вот времени нету почти. Только можно ли мимо погоста, не зайдя сюда, просто пройти? – тут покоится столько народу, и знакомых моих, и друзей. За минувшие месяцы-годы здесь заметно, что стало тесней от могил, от крестов и оградок, хотя места и много ещё. Я от ряда могильного к ряду побреду, задевая плащом за траву, что вокруг колосится, за штакетники низких оград, голоса вспоминая и лица тех людей, что за ними лежат. И встают в моей памяти годы, задевая за струны души, когда рядом вот с этим народом здесь, в деревне, и рос я, и жил…
I Юморной мужик Васильев Валька, прозванный в деревне «Калышом» на гармошке и на балалайке «шарил» равнозначно хорошо. Валентин работал трактористом на уборке и на посевной с неизменной песней про танкистов – экипаж машины боевой. Я ему клал печку в новом доме — русскую с плитой, сам, в первый раз. Печников в деревне нашей, кроме… Вот как раз об этом и рассказ. Мы решили: экспериментальной будет печь, раз первая она. Ну, а чтобы дело шло нормально, Валентин ни водки, ни вина не жалел, обмыт тогда был нами каждый, а их тысяча, кирпич, каждый закладной – для жара! – камень, всё – под развесёлый Валин спич, мол, печник – он должен напиваться в дым, сапожник – в стельку, а ещё в дребезги – стекольщик. Я, признаться был тогда и тронут и польщён Валиным вниманьем: он играет на гармошке, веселя меня: «И летели наземь самураи», Я кладу кирпич, не в такт звеня мастерком… И аккурат в субботу печка затопилась — хорошо! Так за две недели, за работой мы и подружились с Калышом. И тут – баня, праздник дымового, пир горой – два дня он был у нас! Ладная кирпичная обнова и хозяйкин радовала глаз. И потом хозяйка — Антонина каждый раз меня на пироги, будь-то праздник или именины искренне звала, и не моги в гости не прийти, хоть на немножко, хоть на час. А там: «Куда спешишь?!» На хозяйском месте, у окошка восседал с гармошкою Калыш неизменно. Пироги из печи, шаньги и калитки – в полстола. И про печь в застолье были речи — печь отлично грела и пекла. Запоёт Калыш про трёх танкистов, над гармонью голову склоня: А потом: «Давай-ка грамм по триста!» И стакашки наши зазвенят, как-то сами вспыхнут разговоры, и подначки – в шутку, не в серьёз * * * …А потом я перебрался в город от деревни – за полтыщи вёрст. Стала жить деревня, как придётся с диким рынком, хлынувшим в страну. А Васильев утонул в колодце, по-дурному как-то утонул. Тётка Тоня с дочкой, с внучкой Таней в лес ушли, с обеда, по грибы. А Калыш топить остался баню, да фронтон покрасить у избы. Как уж он носил там в баню воду, как с ведром упасть в колодец мог? Доставали Валю всем народом — был колодец узок и глубок. Лет уж семь, как нету Валентина… На могилке весело цветут хризантемки — тётка Антонина видно, что бывает часто тут: крест недавно сменен и покрашен — знать Успенским, нынешним, постом. И лежит пирог из печки нашей на тарелке белой, под крестом…
II Мой земляк Солодягин Серёга (вот тут сколько лежит земляков!) отошедший ко Господу Богу в пятьдесят полноценных годов, получил своё прозвище – «Пушкин» ещё в школе, так в классе шестом за волос золотых завитушки — да каких! — над мальчишеским лбом. И мы в классе своём всю дорогу, до последнего в школе звонка Солодягина звали Серёгу только «Пушкиным», больше – никак. А Серёга был скромник – куда там! Хоть учился всё больше на «три» — не ругался, как сверстники, матом, и «бычков» по углам не курил, и урок отвечал по бумажке из-за скромности редкой такой, и краснел, как девчонка, бедняжка, когда я или кто-то другой заводил разговор про девчонок, нет, не пошлый – простой разговор. Он и дальше себя как телёнок вёл с девчатами с тех самых пор, (так и умер Сергей неженатым и бездетным – всё скромность его). После армии скрылся куда-то Солодягин и жил далеко — «в городу – у родни», как твердила деревенским Серёгина мать. А когда по стране покатила перестройка, Серёгу держать той родне стало, видно, накладно. К власти Ельцин пришёл, и потом Солодягин вернулся обратно к своей мамке, в родительский дом. И покуда была тётка Таня при здоровье и пенсии – он (есть работа, да нету желанья) ел и пил на её пенсион, пусть на скромный – на хлеб да на воду им хватало, на большее – нет… Девяносто трагическим годом тётка Таня ушла на тот свет. И Серёга остался – без денег, без работы, и если б хотел подкалымить — колхоз был худенек здесь, в деревне, и тот улетел под откос вместе с нищим народом. Председатель куда-то исчез. И теперь чтоб на хлеб на воду заработать, колхозники в лес подались – только те, кто с руками. Остальные – на биржу труда. А Серёга поплакал о маме и стал жить – ни туда-ни сюда: у старушек поколет дровишек, им с колодца воды принесёт, сроет снег и с сарая, и с крыши, летом частных коров попасёт. Да коров-то в деревне – немного, двум да трём и не нужен пастух. С голодухи да с горя Серёга похудел, хорошо — не опух. Я, на родине кратким наездом пребывая, Серёге всегда – - одноклассник! – старался полезным быть. Узнав про него, что еда на столе Солодягина — редкость, приносил ему ту же еду. И, конечно, старушки-соседки, что друг другу пропасть не дадут, чем богаты – кормили Серёгу. Да пьянчужки, а их пол-села протоптали к Серёге дорогу. Молодёжь, что в деревне была, пробавляясь техническим «шилом»* — (клуб закрыт, негде выпить зимой) — все – к нему, и его приучила выпивать. Регулярный запой стал законным в Серёгином доме. И однажды раз после него Солодягин вдруг взял да и помер, и не мучился, помер легко, — мне поведал его собутыльник, сто рублей попросив наперёд …На могиле Серёги могильник – распустился и буйно цветёт золотые качая верхушки на залётном сюда ветерке. Я стою, говорю: «Здравствуй, «Пушкин»! Как ты в дальнем твоём далеке? Извини — не хотел тебе злого — за дразнилку, за «Пушкина», за то, что я обижал тебя словом — я беру это слово назад. Где ты нынче? Наверно – у Бога, там, в раю, золотом-золотом…» * * * Ну а Пушкина – «тёзку» — Серёга не любил ни тогда, ни потом…
III …А уж кто хлебнул из чаши горя, не стаканом – прямо через край… Вот могила Гладышева Бори. Его звали Боря-Покатай по деревне, почему – не знаю, лет на двадцать старше был меня. Смерть за ним пришла ещё какая — он погиб в мороз, но от огня. Дядя Боря дом семье построил, нарожал достаточно детей – (трое девок, да парнишек двое) с тёткой Катей – жёнкою своей. Говорят, любил Борис подраться молодым и выпить был горазд, ему в драке (надо ж постараться!) выбили случайно левый глаз. А потом и челюсть вдрызг разбили. Но шальная минула пора. Боря с Катериной жили-были, наживали деток да добра. Как и всякий любящий мужчина Покатай супругу ревновал, и с ружьём за ней – была причина – бегал и стрелял, но не попал, а попал в тюрьму. Ружьё изъяли. Он своё, как надо, отсидел. И когда мы вместе с ним бывали на рыбалке, дядя Боря пел не простые — лагерные песни у костра с ухой – куда с добром! А потом мы плотничали вместе. Он умел работать топором, и играл отлично на баяне. Он себе две новых лодки сшил, не одну построил людям баню. …Дядя Боря если и грешил водочкой потом, то только в меру, никому ни слова не грубя. А его два «юных пионера», — так он называл своих ребят, покатились по кривой дорожке – сел один в тюрьму, другой – в дисбат** с флота залетел. И хорошо, что дочки папин радовали взгляд красотой своей и добрым нравом. Но потом одна вслед за другой вышли замуж. И имели право обрести заслуженный покой дядя Боря вместе с тётей Катей — дети все живут от них вдали. Только из тюрьмы да из дисбата «пионеры юные» пришли. в отчий дом. И им зажить бы тихо с «предками» на родине своей. Но хлебнули папа с мамой лиха через этих «юных» сыновей. Да хлебнули так, что тётка Катя умерла, оставив на вдовца дом и сыновей. А тем и кстати – кто теперь бранить из-за винца станет их? И жизнь слетела с круга, завертелась… Года через три в январе, в мороз да в ночь, округу разбудили крики: «Дом горит Гладышев!» Тушить? Да где – куда там! Хоть и снега много в январе, зря шумел народ. Спаслись ребята. Дядя Боря заживо сгорел. И теперь на этом вот погосте рядом с тёткой Катей, под крестом головёшки тлеют, а не кости, что собрали на пожаре том. И один из братьев умер вскоре от палёной водки, и его скорбный холмик – рядом с дядей Борей, с тем – что там осталось от него. Дочери по всем сороковины справили по-русски, хорошо, посадили близ могил рябину – кустик, он теперь уже большой, он уже и ягоды развесил на ветвях – бери, во рту катай. Не споёт в деревне больше песен под баян свой Боря-Покатай. На крыльцо не сядет с папиросой, увидав меня: «Сейчас зайду!» Не пожмёт мне руку и не спросит: «Как там, Саша, жизнь-то в городу?» Мужики другие похохочут надо мной, «паетом»: «Ох и ах!» А он — дядя Боря – между прочим что-то понимал в моих стихах. И ко мне всегда был – с уваженьем, и твердил другим, что я – поэт, и всегда мои стихотворенья из районных вырезал газет, говорил: «Смотри-ка, Катерина, Сашины стихи в газете – вот!» * * * …Ах, какая горькая рябина над могилкой Бориной растёт
IV Киномеханик Витька Шубин, носивший прозвище «Тулуп» «катил картины» в нашем клубе. Располагался сельский клуб в просторном деревенском доме, причём – с медпунктом пополам, Хозяин дома то ли помер, то ль сел в тюрьму и сгинул там, но бывшую его жилплощадь присвоил сельсовет – за так, устроив в нём – чего бы проще? — культурно-массовый «очаг» Я помню время, время оно — то, что обратно не вернёшь, когда под звуки патефона кружилась в клубе молодёжь, а телевизоров в помине не наблюдалось, сельский люд был рад любой кинокартине, какую только подвезут. И тут конечно было б глупо, пусть больше в шутку – не всерьёз киномеханику Тулупу не подзадрать немножко нос. Он и задрал, но не настолько, чтоб «нас не отличить от вас», поскольку увлекался «горькой» и сквернословить был горазд. И пошутить любил… Он как-то привёз в деревню фильм «Мандат», а этот фильм, сказать по факту, был не для взрослых – для ребят. Но так, как сам писал афишу, по Витькиной по простоте короткий заголовок вышел с еле заметной буквой «т». Других пять букв – те в пол-аршина с афиши зрели на народ. Полдня народ у магазина не закрывал от смеха рот, над этой потешаясь шуткой… Но шутку, как удар под дых, сыграла с Витькой кинобудка – святая, так сказать, святых киномеханика. Согласно стандартам некиим, она, чтобы не стать огнеопасной, была внутри обнесена асбестом мягким, сверх асбеста – железом толстым листовым. Стучаться в будку бесполезно, в ней стук извне – увы, увы! — коль различим, то еле-еле иль вообще неразличим… И вот однажды на неделе Привёз Тулуп в деревню фильм убойный – «Брак по-итальянски» — «не до шестнадцати» годов. Народу в зале – под завязки Тулуп к показу был готов во всеоружье: две бобины, (фильм в двух частях был в те года), кинопроектор «Украина», и в уголочке, как всегда — для допинга – бутылка горькой. В «бойницу» глянув на народ, настроив аппарат и только бобине первой давши ход на сорок пять минут показа, Тулуп «Московскую» открыл и выпил всю бутылку разом. А так, как перед этим был уже на взводе, то сморило механика – уснул Тулуп. Зря кулаками колотила толпа людей, покинув клуб, и в дверь, и в стены кинобудки — рабочий Витькин «кабинет» Тулуп и трезвый спал нечутко, а пьяный – тут и речи нет… Была уж ночи середина когда Тулуп восстал от сна с желанием сменить бобину на остальные «пол-кина». Сменив её, взглянул в «бойницу» и раз, и два, протёр глаза: ну, как тут не изматериться увидев опустевший зал? Сельчане, просмотрев пол-фильма, но продолжение – увы, свистели и ругались сильно, и были, в принципе, правы. И разошлись ни с чем по избам… А что же – Витькина судьба? Тогда в стране с алкоголизмом хотя велась уже борьба, — десяток лет ещё, однако, «катил кино» в деревне он. Но случай с «итальянским браком» ни разу не был повторён. … Лихие ельцинские годы, когда страна была во мгле, в ней поубавили народа, в моей деревне – в том числе. Хоть Витька «квасил» всю дорогу, всю жизнь земную, то бишь, пил – не пьяный отдал душу Богу – другой недуг его свалил, нет, не цирроз, отнюдь – саркома не печени, а головы. «Вы все в гостях ещё – я дома», — такой девиз прочтёте вы на простенькой его могиле на перекладине креста. * * * Такие люди жили-были в родных душе моей местах, простые – проще не бывает. Проходят дни, текут года. Моя деревня умирает, умрёт, и кто уже тогда и как о ней оставит память, и на скрижалях на каких? Я как могу, прощаюсь с вами, односельчане, пусть мой стих ушедших вас запечатлеет во времени, и время – в вас. Вдруг сидя с книжкою моею безвестный имярек рассказ читать вот этот самый будет, прочтёт, задумается он, и скажет: «Надо ж! Жили люди…» * * * Мои вам память и поклон. Осень 2009 г., Архангельск * «Шило» – спирт по-местному. ** Дисбат – дисциплинарный батальон.
Источник: http://www.voskres.ru/literature/poetry/roskov.htm |