Литературный поиск

Разделы сборника

  • О России   
  • О родной природе   
  • Призыв к молитве   
  • Исторические  
  • Эмигрантские  
  • Философская лирика   
  • Стихотворения о войне
  • Современные авторы  
  • Стихи из сети  
  • Литературоведение  
  • Литопрос

    Кого можно назвать по-настоящему русским по духу поэтом?
    Всего ответов: 5354

    Друзья сайта


  • Словарь варваризмов
  • Стихотворения о России
  • Православные сказки
  • Творчество ветеранов
  • Фонд славянской культуры
  • Другие ссылки
  • Ссылки


    Патриотические стихи

    Православие и Мир

    христианство, православие, культура, религия, литература, творчество

    РУССКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ. Православие, самодержавие, народность

    Православие.Ru

    Остановите убийство!

    Rambler's Top100

    Яндекс.Метрика


    Пятница, 29.03.2024, 10:18
    Приветствую Вас, Гость
    Главная | Регистрация | Вход | RSS

    Русская дубрава
    патриотическая поэзия

    Тематические разделы

    Титульная страница » Сборник патриотической поэзии » Стихотворения о войне

    Берггольц О.Ф.

    Предчувствие

    Нет, я не знаю, как придется
    тебя на битву провожать,
    как вдруг дыханье оборвется,
    как за конем твоим бежать...

    И где придется нам проститься,
    где мы расстанемся с тобой:
    на перепутье в поле чистом
    иль у заставы городской?

    Сигнал ли огненный взовьется,
    иль просто скажет командир:
    «Пора, пускай жена вернется.
    Пора, простись и уходи...»

    Но в ту минуту сердце станет
    простым и чистым, как стекло.
    И в очи Родина заглянет
    спокойно, строго и светло.

    И в ней, готовой к муке боя,
    как никогда, почуем вновь
    нас окрылявшую обоих
    единую свою любовь.

    И снова станет сердце чистым,
    разлука страшная легка...
    И разгласит труба горниста
    победу твоего полка.

    1936


    * * *

    Не сына, не младшего брата —
    тебя бы окликнуть, любя:
    «Волчонок, волчонок, куда ты?
    Я очень боюсь за тебя!»

    Сама приручать не хотела
    и правды сказать не могла.
    На юность, на счастье, на смелость,
    на гордость тебя обрекла.

    Мы так же росли и мужали.
    Пусть ноет недавний рубец —
    прекрасно, что ранняя жалость
    не трогала наших сердец.

    И вот зазвенела в тумане,
    в холодном тумане струна.
    Тебя искушает и манит
    на встречу с бессмертьем война.

    Прости, я кругом виновата —
    горит и рыдает в груди;
    «Волчонок, волчонок, куда ты?»
    Но я не окликну. Иди.

    1940


    Европа. Война 1940 года
    Илье Эренбургу

    1
    Забыли о свете
    вечерних окон,
    задули теплый рыжий очаг,
    как крысы, уходят
    глубоко-глубоко
    в недра земли и там молчат.

    А над землею
    голодный скрежет
    железных крыл,
    железных зубов
    и визг пилы: не смолкая, режет
    доски железные для гробов.

    Но всё слышнее,
    как плачут дети,
    ширится ночь, растут пустыри,
    и только вдали на востоке светит
    узенькая полоска зари.

    И силуэтом на той полоске
    круглая, выгнутая земля,
    хата, и тоненькая березка,
    и меченосные стены Кремля.

    2
    Я не видала высоких крыш,
    черных от черных дождей.
    Но знаю
    по смертной тоске своей,
    как ты умирал, Париж.

    Железный лязг и немая тишь,
    и день похож на тюрьму.
    Я знаю, как ты сдавался, Париж,
    по бессилию моему.

    Тоску не избудешь,
    не заговоришь,
    но всё верней и верней
    я знаю по ненависти своей,
    как ты восстанешь, Париж!

    3
    Быть может, близко сроки эти:
    не рев сирен, не посвист бомб,
    а тишину услышат дети
    в бомбоубежище глухом.

    И ночью, тихо, вереницей
    из-под развалин выходя,
    они сперва подставят лица
    под струи щедрого дождя.

    И, точно в первый день творенья,
    горячим будет дождь ночной,
    и восклубятся испаренья
    над взрытою корой земной.

    И будет ветер, ветер, ветер,
    как дух, носиться над водой...
    ...Все перебиты. Только дети
    спаслись под выжженной землей.

    Они совсем не помнят года,
    не знают — кто они и где.
    Они, как птицы, ждут восхода
    и, греясь, плещутся в воде.

    А ночь тиха, тепло и сыро,
    поток несет гряду костей...
    Вот так настанет детство мира
    и царство мудрое детей.

    4
    Будет страшный миг
    будет тишина.
    Шепот, а не крик:
    «Кончилась война...»
    Темно-красных рек
    ропот в тишине.
    И ряды калек
    в розовой волне...

    5
    Его найдут
    в долине плодородной,
    где бурных трав
    прекрасно естество,
    и удивятся силе благородной
    и многослойной ржавчине его.

    Его осмотрят
    с трепетным вниманьем,
    поищут след — и не найдут
    следа,
    потом по смутным песням
    и преданьям
    определят:
    он создан для труда.

    И вот отмоют
    ржавчины узоры,
    бессмертной крови сгустки
    на броне,
    прицепят плуги,
    заведут моторы
    и двинут по цветущей целине.

    И древний танк,
    забыв о нашей ночи,
    победным ревом
    сотрясая твердь,
    потащит плуги,
    точно скот рабочий,
    по тем полям, где нес
    огонь и смерть.

    6
    Мечи острим и готовим латы
    затем, чтоб миру предстала Ты
    необоримой, разящей,
    крылатой,
    в сиянье Возмездия и Мечты.

    К тебе взывают сестры и жены,
    толпа обезумевших матерей,
    и дети,
    бродя в городах сожженных,
    взывают к тебе:
    «Скорей, скорей!»

    Они обугленные ручонки
    тянут к тебе во тьме, в ночи...
    Во имя
    счастливейшего ребенка
    латы готовим, острим мечи.

    Всё шире ползут
    кровавые пятна,
    в железном прахе земля,
    в пыли...
    Так будь же готова
    на подвиг ратный —
    освобожденье всея земли!

    1940


    * * *
    О друг, я не думала, что тишина
    Страшнее всего, что оставит война.
    Так тихо, так тихо, что мысль о войне
    Как вопль, как рыдание в тишине.
    Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли,
    Здесь пенилась кровь на вершок от земли...
    Здесь тихо, так тихо, что мнится — вовек
    Сюда не придет ни один человек,
    Ни пахарь, ни плотник и ни садовод —
    никто, никогда, никогда не придет.
    Так тихо, так немо — не смерть и не жизнь.
    О, это суровее всех укоризн.
    Не смерть и не жизнь — немота, немота —
    Отчаяние, стиснувшее уста.
    Безмирно живущему мертвые мстят:
    Все знают, все помнят, а сами молчат.

    1940, Финляндия


    Разведчик

    Мы по дымящимся следам
    три дня бежали за врагами.
    Последний город виден нам,
    оберегаемый садами.

    Враг отступил.
    Но если он
    успел баллоны вскрыть,
    как вены?
    И вот разведчик снаряжен
    очередной полдневной смены.

    И это — я.
    И я теперь
    вступаю в город, ветра чище...
    Я воздух нюхаю, как зверь
    на человечьем пепелище.

    И я успею лишь одно —
    бежать путем сигнализаций:
    «Заражено,
    заражено»...
    ...И полк начнет приготовляться.
    Тогда спокойно лягу я,
    конец войны почуя скорый...
    . . . . . . . . . . . . . . . .
    А через час
    войдут друзья
    в последний зараженный город.

    <1940>


    Пусть голосуют дети

    Я в госпитале мальчика видала.
    При нем снаряд убил сестру и мать.
    Ему ж по локоть руки оторвало.
    А мальчику в то время было пять.
    Он музыке учился, он старался.
    Любил ловить зеленый круглый мяч...
    И вот лежал - и застонать боялся.
    Он знал уже: в бою постыден плач.
    Лежал тихонько на солдатской койке,
    обрубки рук вдоль тела протянув...
    О, детская немыслимая стойкость!
    Проклятье разжигающим войну!
    Проклятье тем, кто там, за океаном,
    за бомбовозом строит бомбовоз,
    и ждет невыплаканных детских слез,
    и детям мира вновь готовит раны.
    О, сколько их, безногих и безруких!
    Как гулко в черствую кору земли,
    не походя на все земные звуки,
    стучат коротенькие костыли.
    И я хочу, чтоб, не простив обиды,
    везде, где люди защищают мир,
    являлись маленькие инвалиды,
    как равные с храбрейшими людьми.
    Пусть ветеран, которому от роду
    двенадцать лет,
    когда замрут вокруг,
    за прочный мир,
    за счастие народов
    подымет ввысь обрубки детских рук.
    Пусть уличит истерзанное детство
    тех, кто войну готовит,- навсегда,
    чтоб некуда им больше было деться
    от нашего грядущего суда.

    1949


    Стихи о себе

    И вот в послевоенной тишине
    к себе прислушалась наедине...
    . . . . . . . . . . . . . . . .
    Какое сердце стало у меня,
    сама не знаю, лучше или хуже:
    не отогреть у мирного огня,
    не остудить на самой лютой стуже.
    И в черный час зажженные войною,
    затем чтобы не гаснуть, не стихать,
    неженские созвездья надо мною,
    неженский ямб в черствеющих стихах.
    Но даже тем, кто все хотел бы сгладить
    в зеркальной, робкой памяти людей,
    не дам забыть, как падал ленинградец
    на желтый снег пустынных площадей.
    Как два ствола, поднявшиеся рядом,
    сплетают корни в душной глубине
    и слили кроны в чистой вышине,
    даря прохожим мощную прохладу,-
    так скорбь и счастие живут во мне
    единым корнем - в муке Ленинграда,
    единой кроною - в грядущем дне.
    И все неукротимей год от года,
    к неистовству зенита своего
    растет свобода сердца моего,
    единственная на земле свобода.

    1946


    Мой дом

    А в доме, где жила я много лет,
    откуда я ушла зимой блокадной,
    по вечерам опять в окошках свет.
    Он розоватый, праздничный, нарядный.
    Взглянув на бывших три моих окна,
    я вспоминаю: здесь была война.
    О, как мы затемнялись! Ни луча...
    И все темнело, все темнело в мире...
    Потом хозяин в дверь не постучал,
    как будто путь забыл к своей квартире.
    Где до сих пор беспамятствует он,
    какой последней кровлей осенен?
    Нет, я не знаю, кто живет теперь
    в тех комнатах, где жили мы с тобою,
    кто вечером стучится в ту же дверь,
    кто синеватых не сменил обоев -
    тех самых, выбранных давным-давно...
    Я их узнала с улицы в окно.
    Но этих окон праздничный уют
    такой забытый свет в сознанье будит,
    что верится: там добрые живут,
    хорошие, приветливые люди.
    Там даже дети маленькие есть
    и кто-то юный и всегда влюбленный,
    и только очень радостную весть
    сюда теперь приносят почтальоны.
    И только очень верные друзья
    сюда на праздник сходятся шумливый.
    Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым
    там, где безмерно бедствовала я.
    Владейте всем, что не досталось мне,
    и всем, что мною отдано войне...
    Но если вдруг такой наступит день -
    тишайший снег и сумерек мерцанье,
    и станет жечь, нагнав меня везде,
    блаженное одно воспоминанье,
    и я не справлюсь с ним и, постучав,
    приду в мой дом и встану на пороге,
    спрошу... Ну, там спрошу: "Который час?"
    или: "Воды", как на войне в дороге,-
    то вы приход не осуждайте мой,
    ответьте мне доверьем и участьем:
    ведь я пришла сюда к себе домой
    и помню все и верю в наше счастье...

    1946


    В доме Павлова

    В твой день мело, как десять лет назад.
    Была метель такой же, как в блокаду.
    До сумерек, без цели, наугад
    бродила я одна по Сталинграду.
    До сумерек — до часа твоего.
    Я даже счастью не отдам его.
    Но где сказать, что нынче десять лет,
    как ты погиб?..
    Ни друга, ни знакомых...
    И я тогда пошла на первый свет,
    возникший в окнах павловского дома.
    Давным-давно мечтала я о том —
    к чужим прийти как близкой и любимой.
    А этот дом — совсем особый дом.
    И стала вдруг мечта неодолимой.
    Весь изрубцован, всем народом чтим,
    весь в надписях, навеки неизменных...
    Вот возглас гвардии,
    вот вздох ее нетленный:
    «Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим...»
    О да, как вздох — как выдох, полный дыма,
    чернеет букв суровый тесный ряд...
    Щепоть земли твоей непобедимой
    берут с собой недаром, Сталинград.
    И в тот же дом, когда кругом зола
    еще хранила жар и запах боя,
    сменив гвардейцев, женщина пришла
    восстановить гнездо людское.
    Об этом тоже надписи стоят.
    Год сорок третий; охрой скупо, сжато
    начертано: «Дом годен для жилья».
    И подпись легендарного сержанта.
    Кто ж там живет
    и как живет — в постройке,
    священной для народа навсегда?
    Что скажут мне наследники героев,
    как объяснить — зачем пришла сюда?
    Я, дверь не выбирая, постучала.
    Меня в прихожей, чуть прибавив света,
    с привычною улыбкой повстречала
    старуха, в ватник стеганый одета.
    «Вы от газеты или от райкома?
    В наш дом частенько ходят от газет...»
    И я сказала людям незнакомым:
    «Я просто к вам. От сердца. Я — поэт». -
    «Нездешняя?» —
    «Нет... Я из Ленинграда.
    Сегодня память мужа моего:
    он десять лет назад погиб в блокаду...»
    И вдруг я рассказала про него.
    И вот в квартире, где гвардейцы бились
    (тут был КП, и пулемет в окне),
    приходу моему не удивились,
    и женщины обрадовались мне.
    Старуха мне сказала: «Раздевайся,
    напьемся чаю — вон, уже кипит.
    А это — внучки, дочки сына Васи,
    он был под Севастополем убит.
    А Миша — под Японией...»
    Старуха
    уже не плакала о сыновьях:
    в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо,
    как кровь и как дыханье,— как моя.
    Она гордилась только тем, что внучек
    из-под огня сумела увезти.
    «А старшая стишки на память учит
    и тоже сочиняет их...
    Прочти!»
    И рыженькая девочка с волненьем
    прочла стихи, сбиваясь второпях,
    о том, чем грезит это поколенье,—
    о парусе, белеющем в степях.
    Здесь жили рядовые сталинградцы:
    те, кто за Тракторный держали бой,
    и те, кто знали боль эвакуации
    и возвратились первыми домой...
    Жилось пока что трудно: донимала
    квартирных неполадок маета.
    То свет погас, то вдруг воды не стало,
    и, что скрывать,— томила теснота.
    И, говоря то с лаской, то со смехом,
    что каждый, здесь прописанный,- герой,
    жильцы уже мечтали — переехать
    в дома, что рядом поднял Гидрострой.
    С КП, из окон маленькой квартиры,
    нам даже видно было, как плыла
    над возникавшей улицею Мира
    в огнях и вьюге — узкая стрела.
    «А к нам недавно немки прилетали,—
    сказала тихо женщина одна,—
    подарок привозили — планетарий.
    Там звезды, и планеты, и луна...»
    «И я пойду взглянуть на эти звезды,—
    промолвил, брови хмуря, инвалид.—
    Вот страшно только, вдруг услышу:
    «Во-оз-дух!»
    Семья сгорела здесь... Душа болит».
    И тут ворвался вдруг какой-то парень,
    крича: «Привет, товарищи! Я к вам...
    Я — с Карповской... А Дон-то как ударит!
    И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам...»
    И девочка схватилась за тетрадку
    и села в угол: видимо, она
    хотела тотчас написать украдкой
    стихотворенье «Первая волна»...
    Здесь не было гвардейцев обороны,
    но мнилось нам,
    что общий наш рассказ
    о будущем, о буднях Волго-Дона
    они ревниво слушают сейчас.
    ...А дом — он будет памятником.
    Знамя —
    огромное, не бархат, но гранит,
    немеркнущее каменное пламя —
    его фасад суровый осенит.
    Но памятника нет героям краше,
    чем сердце наше,
    жизнь простая наша,
    обычнейшая жизнь под этой кровлей,
    где каждый камень отвоеван кровью,
    где можно за порогом каждой двери
    найти доверье за свое доверье
    и знать, что ты не будешь одинок,
    покуда в мире есть такой порог...

    Ноябрь 1952


    Марш оловянных солдатиков

    Эй, солдат, смелее в путь-дорожку!
    Путь-дорожка огибает мир.
    Все мы дети Оловянной Ложки,
    и ведет нас Юный Командир.
    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Хорошая игрушка,
    дешевая игрушка —
    коробочка солдат.
    Командир моложе всех в квартире,
    но храбрей не сыщешь молодца!
    При таком хорошем командире
    рады мы сражаться до конца.
    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Отличная игрушка,
    любимая игрушка —
    коробочка солдат.
    Всех врагов мы сломим понемножку,
    все углы мы к вечеру займем,
    и тогда об Оловянной Ложке
    и о Командире мы споем.
    Гремят наши пушки,
    штыки блестят!
    Первейшая игрушка,
    храбрейшая игрушка —
    коробочка солдат!

    Осень 1940


    Романс стойкого оловянного солдатика

    1
    В синем сапоге,
    на одной ноге,
    я стою пред комнаткой твоей...
    Буки не боюсь,
    не пошелохнусь —
    всюду помню о любви своей!
    Пусть и град, и гром,
    пусть беда кругом —
    я таким событьям только рад.
    Охватив ружье,
    с песней про Нее —
    крепче на ноге держись, солдат.

    2
    В синем сапоге,
    на одной ноге,
    под твоим окошечком стою.
    Буки не боюсь,
    не пошелохнусь,
    охраняю милую мою.
    Пусть беда кругом,
    пусть и град, и гром —
    никогда не отступай назад!
    Охватив ружье,
    с песней про Нее —
    крепче на ноге держись, солдат!

    Осень 1940
        
    29 января 1942
    Отчаяния мало. Скорби мало.
    О, поскорей отбыть проклятый срок!
    А ты своей любовью небывалой
    меня на жизнь и мужество обрек.

    Зачем, зачем?
    Мне даже не баюкать,
    не пеленать ребенка твоего.
    Мне на земле всего желанней мука
    и немота понятнее всего.

    Ничьих забот, ничьей любви не надо.
    Теперь одно всего нужнее мне:
    над братскою могилой Ленинграда
    в молчании стоять, оцепенев.

    И разве для меня победы будут?
    В чем утешение себе найду?!
    Пускай меня оставят и забудут.
    Я буду жить одна - везде и всюду
    в твоем последнем пасмурном бреду...

    Но ты хотел, чтоб я живых любила.
    Но ты хотел, чтоб я жила. Жила
    всей человеческой и женской силой.
    Чтоб всю ее истратила дотла.
    На песни. На пустячные желанья.

    На страсть и ревность - пусть придет другой.
    На радость. На тягчайшие страданья
    с единственною русскою землей.

    Ну что ж, пусть будет так...
    Январь 1942


    В Сталинграде
    Здесь даже давний пепел так горяч,
    что опалит - вдохни,
      припомни,
      тронь ли...
    Но ты, ступая по нему, не плачь
    и перед пеплом будущим не дрогни...
    1952


    * * *
    ...И вновь одна, совсем одна — в дорогу.
    Желанный путь неведом и далек,
    и сердце жжет свобода и тревога,
    а в тамбуре — свистящий холодок.

    Как будто еду юности навстречу...
    Где встретимся? Узнаю ли? Когда?
    Таким ли синим будет этот вечер?
    Такой ли нежной первая звезда?

    Она тогда была такой. Несмело,
    тихонько зажигалась в вышине,
    и разгоралась, и потом летела
    все время рядом с поездом — в окне.

    А полустанок, где всегда хотелось
    вдруг соскочить
      и по крутой дорожке
    уйти в лесок, сквозной, зелено-белый,
    и жить вон в той бревенчатой сторожке?

    А пристань незнакомая, ночная,
    огни в воде, огни на берегу...
    Там кто-то ждет, и я его не знаю,
    но даже издали узнать смогу.

    Еще минута — подойдет и скажет:
    «Ну, наконец ты здесь! А я — к тебе».
    И я сначала не отвечу даже,
    я только руки протяну судьбе.

    Пусть этого не будет, пусть,
      но может,
    ведь может быть?!
      И, сердце веселя,
    все обещает счастье, все тревожит
    в пути к труду, большому, как Земля.

    Мне встретится ль такой же полустанок,
    такая ж пристань, с той же ворожбой,
    мне, знающей давно, что не расстанусь
    ни с городом, ни с домом, ни с тобой?..
      ______

    ...И все-таки я юность повстречала —
    мою, прекрасную, но ставшую иной:
    мы встретились у черных свай причала,
    в донской степи, завьюженной, ночной;
    там, где до звезд белы снега лежали,
    там, где рыдал бубенчик-чародей,
    где ямщики под песню замерзали,
    под ту, что нет печальней и светлей.
    Не в той юнгштурмовке темно-зеленой,
    в другой одежде, с поступью иной,—
    как рядовой строитель Волго-Дона,
    так повстречалась молодость со мной.
    . . . . . . . . . .. . . . . . . . .
    И долго буду жить я этой встречей,
    суровой встречей, гордой и простой.
    Нет, был не ласков тот февральский вечер
    он был железным трепетом отмечен
    и высшей — трагедийной — красотой.
      _______

    Нас было трое около причала,
    друг друга мы не знали до сих пор.
    Мы молча грелись у костра сначала,
    не сразу завязался разговор.
    Но были мы ровесники — все трое,
    всю жизнь свою мечтали об одном.
    Один, в тридцатом Тракторный построив,
    оборонял его в сорок втором.
    Другой, надвинув шапку на седины,
    сказал, что ровно десять лет назад
    в такие ж вьюги он водил машины
    по Ладоге в голодный Ленинград.

    Мы даже детство вспомнили — все трое:
    гражданскую, воззвания Помгола
    и первый свет — он хлынул с Волховстроя
    и прямо в юность,
      прямо в зданье школы!

    Потом, оставив младшим братьям парты,
    мы вышли в жизнь, к труду,
      и перед нами
    родной земли распахнутая карта
    сверкнула разноцветными огнями.

    Потом страна, от взрослых до ребенка,
    с волнением следила за рожденьем
    бетонной днепрогэсовской гребенки...
    Она была эмблемой поколенья!

    Потом пылал Мадрид.
    К нему на помощь в бури
    шел караван советский напролом,
    и голосом Долорес Ибаррури
    Испания твердила: «Мы пройдем!»
    ...За нами были войны, труд, утраты,
    судьбы неоднократный перелом;
    мы знали День Победы в сорок пятом
    и ждали моря в пятьдесят втором.
    Причал простерся над земною сушей,
    под ним мела поземка злей и злей,
    но, как живой — как мы,-
      он чуял душу
    издалека идущих кораблей.

    Они придут — мы знали срок прихода.
    Их высоко над миром вознесут,
    поднимут на себе донские воды
    и волжскому простору отдадут.
    И мы глаза невольно поднимали
    с земли, со дна, где снег летел, пыля,
    как будто б днище и огни видали
    идущего над нами корабля...
    Вот он проходит над судьбою нашей...
    Рожденный нами!
      Доброго пути!

    Тебе к Москве,
      из водной чаши в чашу,
    сквозь арки триумфальные идти.
    Держи спокойно небывалый путь!
    На каждом шлюзе, у любых причалов
    будь горд и светел, но не позабудь
    о рядовых строителях канала...
      ______

    А Дон качался близ насосных башен,
    за плотною бетонною стеной.
    Он подошел, он ждал —
      в морскую чашу
    скорей ударить первою волной.
    И — берег моря — дыбилась плотина,
    огромная, как часть самой Земли.
    Гряда холмов суровые вершины
    вздымала и терялася вдали,
    там, где сквозь мглу, заметная с причала,
    как врезанная в небо навсегда,
    над лучшим экскаватором мерцала
    тяжелая багровая звезда.

    Плотина будет тверже, чем гранит:
    она навеки море сохранит.
    Тут вся земля испытана на сдвиг
    не только в тишине лабораторий —
    всей тяжестью страданий и любви,
    неумолимой поступью Истории.
    И камень выбран. В разных образцах
    его пытали холодом и зноем
    и выбрали надежный, как сердца,
    испытанные и трудом, и боем.
    Не сдвинутся, не дрогнут берега,
    навек воздвигнутые на равнине,
    но примут море, сберегут снега,
    снега степей, бессмертные отныне.

    А на плотине возвышалось зданье
    легчайшее, из белых кирпичей.
    Шло от него жемчужное сиянье,
    туман пронзая сотнями лучей.
    Туман, туман светящийся, морозный,
    костры и снег, столпившийся народ,
    земля в холмах,
      хребет плотины грозный,
    звезда вдали, и возглас:
      «Дон идет!»

    И вздрогнул свет, чуть изменив оттенок...
    Мы замерли — мотор уже включен!
    За водосбросом, за бетонной стенкой
    всхрапнул и вдруг пошевелился Дон.

    И клочьями, вся в пене, ледяная,
    всей силой человеческой сильна,
    с высокой башни ринулась донская —
    в дорогу к Волге — первая волна.

    ...Я испытала многие невзгоды.
    Судьбе прощаю все, а не одну -
    за ночь,
      когда я приняла с народом
    от Дона к Волге первую волну...

    От Дона к Волге первая волна —
    как нелегко досталась нам она...

    И странно было знать, что — пусть не рядом,
    но там, где бьет Атлантики волна,—
    холодным, пристальным, змеиным взглядом
    следит за этим вечером война.
    И видит всё, во что вложили души...
    И это зданье, этот водоем
    она уже наметила — разрушить,
    как Тракторный тогда,
      в сорок втором.

    Но мы — мы тоже помним эти годы.
    Мы помним — в сорок третьем, в феврале,
    на этой же недрогнувшей земле,
    здесь, где мы встретили донские воды,
    где море, точно памятник, встает
    над кровью воинов —
      над рубежами славы,—
    здесь был навеки перебит хребет
    фашистской бронированной державы.

    Пусть ни на миг об этом не забудет
    тот, кто грозится, что война близка.
    У нас развалин на земле не будет.
    Мы строим прочно. Строим на века.
    Апрель 1952


    Из блокнота сорок первого года
    В бомбоубежище, в подвале,
    нагие лампочки горят...
    Быть может, нас сейчас завалит,
    Кругом о бомбах говорят...
    ...Я никогда с такою силой,
    как в эту осень, не жила.
    Я никогда такой красивой,
    такой влюбленной не была.


    * * *
    Мы предчувствовали полыханье
    этого трагического дня.
    Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
    Родина! Возьми их у меня!

    Я и в этот день не позабыла
    горьких лет гонения и зла,
    но в слепящей вспышке поняла:
    это не со мной - с Тобою было,
    это Ты мужалась и ждала.

    Нет, я ничего не позабыла!
    Но была б мертва, осуждена,-
    встала бы на зов Твой из могилы,
    все б мы встали, а не я одна.

    Я люблю Тебя любовью новой,
    горькой, всепрощающей, живой,
    Родина моя в венце терновом,
    с темной радугой над головой.

    Он настал, наш час,
      и что он значит -
    только нам с Тобою знать дано.
    Я люблю Тебя - я не могу иначе,
    я и Ты по-прежнему - одно.
    Июнь 1941


    Осень сорок первого
    Я говорю, держа на сердце руку,
    так на присяге, может быть, стоят.
    Я говорю с тобой перед разлукой,
    страна моя, прекрасная моя.

    Прозрачное, правдивейшее слово
    ложится на безмолвные листы.
    Как в юности, молюсь тебе сурово
    и знаю: свет и радость - это ты.

    Я до сих пор была твоим сознаньем.
    Я от тебя не скрыла ничего.
    Я разделила все твои страданья,
    как раньше разделяла торжество.

    ...Но ничего уже не страшно боле,
    сквозь бред и смерть
      сияет предо мной
    твое ржаное дремлющее поле,
    ущербной озаренное луной.

    Еще я лес твой вижу
      и на камне,
    над безымянной речкою лесной,
    заботливыми свернутый руками
    немудрый черпачок берестяной.

    Как знак добра и мирного общенья,
    лежит черпак на камне у реки,
    а вечер тих, не слышно струй теченье,
    и на траве мерцают светляки...

    О, что мой страх,
      что смерти неизбежность,
    испепеляющий душевный зной
    перед тобой - незыблемой, безбрежной,
    перед твоей вечерней тишиной?

    Умру,- а ты останешься как раньше,
    и не изменятся твои черты.
    Над каждою твоею черной раной
    лазоревые вырастут цветы.

    И к дому ковыляющий калека
    над безымянной речкою лесной
    опять сплетет черпак берестяной
    с любовной думою о человеке...
    Сентябрь 1941



    * * * 
    От сердца к сердцу.
      Только этот путь
    я выбрала тебе. Он прям и страшен.
    Стремителен. С него не повернуть.
    Он виден всем и славой не украшен.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Я говорю за всех, кто здесь погиб.
    В моих стихах глухие их шаги,
    их вечное и жаркое дыханье.
    Я говорю за всех, кто здесь живет,
    кто проходил огонь, и смерть, и лед,
    я говорю, как плоть твоя, народ,
    по праву разделенного страданья...
    И вот я становлюся многоликой,
    и многодушной, и многоязыкой.
    Но мне же суждено самой собой
    остаться в разных обликах и душах,
    и в чьем-то горе, в радости чужой
    свой тайный стон и тайный шепот слушать
    и знать, что ничего не утаишь...
    Все слышат всё, до скрытого рыданья...
    И друг придет с ненужным состраданьем,
    и посмеются недруги мои.

    Пусть будет так. Я не могу иначе.
    Не ты ли учишь, Родина, опять:
    не брать, не ждать и не просить подачек
    за счастие творить и отдавать.

    ...И вновь я вижу все твои приметы,
    бессмертный твой, кровавый, горький зной,
    сорок второй, неистовое лето
    и все живое, вставшее стеной
    на бой со смертью...
    Август 1946


    * * * 
    Прошло полгода молчанья
      с тех пор, как стали клубиться
    в жажде преображенья,
      в горячей творящей мгле
    твоих развалин оскалы,
      твоих защитников лица,
    легенды твои, которым
      подобных нет на земле.

    Прошло полгода молчанья
      с тех пор, как мне стала сниться
    твоя свирепая круча —
      не отвести лица!
    Как трудно к тебе прорваться,
      как трудно к тебе пробиться,
    к тебе, которой вручила
      всю жизнь свою — до конца.

    Но, как сквозь терний колючий,
      сквозь ложь, клевету, обиды,
    к тебе — по любой дороге,
      везде — у чужих и в дому,
    в вагоне, где о тебе же
      навзрыд поют инвалиды,
    в труде, в обычной заботе
      к сиянию твоему.

    И только с чистейшим сердцем,
      и только склонив колено
    тебе присягаю, как знамени,
      целуя его края,—
    Трагедия всех трагедий —
      душа моего поколенья,
    единственная,
      прекрасная,
      большая душа моя.
    Весна 1947



    * * * 
    ...Третья зона, дачный полустанок,
    у перрона - тихая сосна.
    Дым, туман, струна звенит в тумане,
    невидимкою звенит струна.

    Здесь шумел когда-то детский лагерь
    на веселых ситцевых полях...
    Всю в ромашках, в пионерских флагах,
    как тебя любила я, земля!

    Это фронт сегодня. Сотня метров
    до того, кто смерть готовит мне.
    Но сегодня - тихо. Даже ветра
    нет совсем. Легко звучать струне.

    И звенит, звенит струна в тумане...
    Светлая, невидимая, пой!
    Как ты плачешь, радуешься, манишь,
    кто тебе поведал, что со мной?

    Мне сегодня радостно до боли,
    я сама не знаю - отчего.
    Дышит сердце небывалой волей,
    силою расцвета своего.

    Знаю, смерти нет: не подкрадется,
    не задушит медленно она,-
    просто жизнь сверкнет и оборвется,
    точно песней полная струна.

    ...Как сегодня тихо здесь, на фронте.
    Вот среди развалин, над трубой,
    узкий месяц встал на горизонте,
    деревенский месяц молодой.

    И звенит, звенит струна в тумане,
    о великой радости моля...
    Всю в крови,
      в тяжелых, ржавых ранах,
    я люблю, люблю тебя, земля!
    1942


    * * * 
    Я иду по местам боев.
    Я по улице нашей иду.
    Здесь оставлено сердце мое
    в том свирепо-великом году.

    Здесь мы жили тогда с тобой.
    Был наш дом не домом, а дотом,
    окна комнаты угловой —
    амбразурами пулеметам.

    И все то, что было вокруг —
    огнь, и лед,
      и шаткая кровля,—
    было нашей любовью, друг,
    нашей гибелью, жизнью, кровью.
    В том году,
      в том бреду,
      в том чаду,
    в том, уже первобытном, льду,
    я тебя, мое сердце, найду,
    может быть, себе на беду.

    Но такое,
      в том льду,
      в том огне,
    ты всего мне сейчас нужней.
    Чтоб сгорала мгновенно ложь —
    вдруг осмелится подойти,—
    чтобы трусость бросало в дрожь,
    в леденящую,— не пройдешь!—
    если встанет вдруг на пути.
    Чтобы лести сказать: не лги!
    Чтоб хуле сказать: не твое!
    Друг, я слышу твои шаги
    рядом, здесь, на местах боев.
    Друг мой,
      сердце мое, оглянись:
    мы с тобой идем не одни.
    Да, идет по местам боев
    поколенье твое и мое,
    и — еще неизвестные нам —
    все пройдут по тем же местам,
    так же помня, что было тут,
    с той железной молитвой пройдут...
    1964




    К другим стихотворениям автора:
    Категория: Стихотворения о войне | Добавил: jaffo (24.01.2010)
    Просмотров: 58011 | Комментарии: 2 | Теги: патриотическая поэзия, стихи о войне, Берггольц | Рейтинг: 3.7/3
    Всего комментариев: 2
    1 Антон  
    0
    ЕСЛИ ЧТО ТО Я ПРО КАТЮ!!!!!!!!!!

    2 Wilfredsall  
    0
    Карьерный крупнозернистый песок, как правило используется при производстве бетонов и http://pesok.dostavka.biz.ua/pesokdost.html - песок бровары доставка изделий из бетона. Такие изделия, как: тротуарная плитка, бордюры и колодезные кольца требуют в своей технологии применения крупнозернистого мытого карьерного песка. Песок бывает разных по крупности зерен: крупный от 2 до 5 мм в диаметре, средний от 0,5 до 2 мм и мелкий от 0,15 до 0,5 мм. Чаще всего используют средний песок.

    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    [ Регистрация | Вход ]