Литературный поиск

Разделы сборника

  • О России   
  • О родной природе   
  • Призыв к молитве   
  • Исторические  
  • Эмигрантские  
  • Философская лирика   
  • Стихотворения о войне
  • Современные авторы  
  • Стихи из сети  
  • Литературоведение  
  • Литопрос

    Кого можно назвать по-настоящему русским по духу поэтом?
    Всего ответов: 5354

    Друзья сайта


  • Словарь варваризмов
  • Стихотворения о России
  • Православные сказки
  • Творчество ветеранов
  • Фонд славянской культуры
  • Другие ссылки
  • Ссылки


    Патриотические стихи

    Православие и Мир

    христианство, православие, культура, религия, литература, творчество

    РУССКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ. Православие, самодержавие, народность

    Православие.Ru

    Остановите убийство!

    Rambler's Top100

    Яндекс.Метрика


    Четверг, 28.03.2024, 19:42
    Приветствую Вас, Гость
    Главная | Регистрация | Вход | RSS

    Русская дубрава
    патриотическая поэзия

    Тематические разделы

    Титульная страница » Сборник патриотической поэзии » Стихотворения о войне

    Симонов К. М. 1939




    * * * 
    Всю жизнь любил он рисовать войну.
    Беззвездной ночью наскочив на мину,
    Он вместе с кораблем пошел ко дну,
    Не дописав последнюю картину.

    Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
    Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
    И умер, сам привив себе чуму,
    Последний опыт кончив раньше срока.

    Всю жизнь привык он пробовать сердца.
    Начав еще мальчишкою с "ньюпора",
    Он в сорок лет разбился, до конца
    Не испытав последнего мотора.

    Никак не можем помириться с тем,
    Что люди умирают не в постели,
    Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
    Не долечив, не долетев до цели.

    Как будто есть последние дела,
    Как будто можно, кончив все заботы,
    В кругу семьи усесться у стола
    И отдыхать под старость от работы...
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.





    ГЕНЕРАЛ 
      Памяти Мате Залки

    В горах этой ночью прохладно.
    В разведке намаявшись днем,
    Он греет холодные руки
    Над желтым походным огнем.

    В кофейнике кофе клокочет,
    Солдаты усталые спят.
    Над ним арагонские лавры
    Тяжелой листвой шелестят.

    И кажется вдруг генералу,
    Что это зеленой листвой
    Родные венгерские липы
    Шумят над его головой.

    Давно уж он в Венгрии не был -
    С тех пор, как попал на войну,
    С тех пор, как он стал коммунистом
    В далеком сибирском плену.

    Он знал уже грохот тачанок
    И дважды был ранен, когда
    На запад, к горящей отчизне,
    Мадьяр повезли поезда.

    Зачем в Будапешт он вернулся?
    Чтоб драться за каждую пядь,
    Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,
    Бежать за границу опять?

    Он этот приезд не считает,
    Он помнит все эти года,
    Что должен задолго до смерти
    Вернуться домой навсегда.

    С тех пор он повсюду воюет:
    Он в Гамбурге был под огнем,
    В Чапее о нем говорили,
    В Хараме слыхали о нем.

    Давно уж он в Венгрии не был,
    Но где бы он ни был - над ним
    Венгерское синее небо,
    Венгерская почва под ним.

    Венгерское красное знамя
    Его освящает в бою.
    И где б он ни бился - он всюду
    За Венгрию бьется свою.

    Недавно в Москве говорили,
    Я слышал от многих, что он
    Осколком немецкой гранаты
    В бою под Уэской сражен.

    Но я никому не поверю:
    Он должен еще воевать,
    Он должен в своем Будапеште
    До смерти еще побывать.

    Пока еще в небе испанском
    Германские птицы видны,
    Не верьте: ни письма, ни слухи
    О смерти его неверны.

    Он жив. Он сейчас под Уэской.
    Солдаты усталые спят.
    Над ним арагонские лавры
    Тяжелой листвой шелестят.

    И кажется вдруг генералу,
    Что это зеленой листвой
    Родные венгерские липы
    Шумят над его головой.
    Июль 1937

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ТОСКА 
    "Что ты затосковал?"
    - "Она ушла".
    - "Кто?"
    - "Женщина.
    И не вернется,
    Не сядет рядом у стола,
    Не разольет нам чай, не улыбнется;
    Пока не отыщу ее следа -
    Ни есть, ни пить спокойно не смогу я..."
    - "Брось тосковать!
    Что за беда?
    Поищем -
      И найдем другую".
    . . . . . . . . . . .
    "Что ты затосковал?"
    - "Она ушла!"
    - "Кто?"
    - "Муза.
      Всё сидела рядом.
    И вдруг ушла и даже не могла
    Предупредить хоть словом или взглядом.
    Что ни пишу с тех пор - все бестолочь, вода,
    Чернильные расплывшиеся пятна..."
    - "Брось тосковать!
    Что за беда?
    Догоним, приведем обратно".
    . . . . . . . . . . . . . .
    "Что ты затосковал?"
    - "Да так...
    Вот фотография прибита косо.
    Дождь на дворе,
    Забыл купить табак,
    Обшарил стол - нигде ни папиросы.
    Ни день, ни ночь -
    Какой-то средний час.
    И скучно, и не знаешь, что такое..."
    - "Ну что ж, тоскуй.
    На этот раз
    Ты пойман настоящею тоскою..."
    1938-1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    СЕВЕРНАЯ ПЕСНЯ 
    Мужчине - на кой ему черт порошки,
    Пилюли, микстуры, облатки.
    От горя нас спальные лечат мешки,
    Походные наши палатки.

    С порога дорога идет на восток,
    На север уходит другая,
    Собачья упряжка, последний свисток -
    Но где ж ты, моя дорогая?

    Тут нету ее, нас не любит она.
    Что ж делать, не плакать же, братцы!
    Махни мне платочком хоть ты, старина,
    Так легче в дорогу собраться.

    Как будто меня провожает жена,
    Махни мне платочком из двери,
    Но только усы свои сбрей, старина,
    Не то я тебе не поверю.

    С порога дорога идет на восток,
    На север уходит другая,
    Собачья упряжка, последний свисток.
    Прощай же, моя дорогая!
    1938-1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ИЗГНАННИК 
      Испанским республиканцам

    Нет больше родины. Нет неба, нет земли.
    Нет хлеба, нет воды. Все взято.
    Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли
    Припасть к ней пересохшим ртом солдата.

    Чужое море билось за кормой,
    В чужое небо пену волн швыряя.
    Чужие люди ехали "домой",
    Над ухом это слово повторяя.

    Он знал язык. Его жалели вслух
    За костыли и за потертый ранец,
    А он, к несчастью, не был глух,
    Бездомная собака, иностранец.

    Он высадился в Лондоне. Семь дней
    Искал он комнату. Еще бы!
    Ведь он искал чердак, чтоб был бедней
    Последней лондонской трущобы.

    И наконец нашел. В нем потолки текли,
    На плитах пола промокали туфли,
    Он на ночь у стены поставил костыли -
    Они к утру от сырости разбухли.

    Два раза в день спускался он в подвал
    И медленно, скрывая нетерпенье,
    Ел черствый здешний хлеб и запивал
    Вонючим пивом за два пенни.

    Он по ночам смотрел на потолок
    И удивлялся, ничего не слыша:
    Где "юнкерсы", где неба черный клок
    И звезды сквозь разодранную крышу?

    На третий месяц здесь, на чердаке,
    Его нашел старик, прибывший с юга;
    Старик был в штатском платье, в котелке,
    Они едва смогли узнать друг друга.

    Старик спешил. Он выложил на стол
    Приказ и деньги - это означало,
    Что первый час отчаянья прошел,
    Пора домой, чтоб все начать сначала,

    Но он не может. "Слышишь, не могу!"-
    Он показал на раненую ногу.
    Старик молчал. "Ей-богу, я не лгу,
    Я должен отдохнуть еще немного".

    Старик молчал. "Еще хоть месяц так,
    А там - пускай опять штыки, застенки, мавры".
    Старик с улыбкой расстегнул пиджак
    И вынул из кармана ветку лавра,

    Три лавровых листка. Кто он такой,
    Чтоб забывать на родину дорогу?
    Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,
    Губами осторожно трогал.

    Как он посмел забыть? Три лавровых листка.
    Что может быть прочней и проще?
    Не все еще потеряно, пока
    Там не завяли лавровые рощи.

    Он в полночь выехал. Как родина близка,
    Как долго пароход идет в тумане...
    Когда он был убит, три лавровых листка
    Среди бумаг нашли в его кармане.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    СТАРИК 
      Памяти Амундсена

    Весь дом пенькой проконопачен прочно,
    Как корабельное сухое дно,
    И в кабинете - круглое нарочно -
    На океан прорублено окно.

    Тут все кругом привычное, морское,
    Такое, чтобы, вставши на причал,
    Свой переход к свирепому покою
    Хозяин дома реже замечал.

    Он стар. Под старость странствия опасны,
    Король ему назначил пенсион,
    И с королем на этот раз согласны
    Его шофер, кухарка, почтальон.

    Следят, чтоб ночью угли не потухли,
    И сплетничают разным докторам,
    И по утрам подогревают туфли,
    И пива не дают по вечерам.

    Все подвиги его давно известны,
    К бессмертной славе он приговорен,
    И ни одной душе не интересно,
    Что этой славой недоволен он.

    Она не стоит одного ночлега
    Под спальным шерстью пахнущим мешком,
    Одной щепотки тающего снега,
    Одной затяжки крепким табаком.

    Ночь напролет камин ревет в столовой,
    И, кочергой помешивая в нем,
    Хозяин, как орел белоголовый,
    Нахохлившись, сидит перед огнем.

    По радио всю ночь бюро погоды
    Предупреждает, что кругом шторма,-
    Пускай в портах швартуют пароходы
    И запирают накрепко дома.

    В разрядах молний слышимость все глуше,
    И вдруг из тыщеверстной темноты
    Предсмертный крик: "Спасите наши души!"
    И градусы примерной широты.

    В шкафу висят забытые одежды -
    Комбинезоны, спальные мешки...
    Он никогда бы не подумал прежде,
    Что могут так заржаветь все крючки...

    Как трудно их застегивать с отвычки!
    Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.
    В резиновый карман - табак и спички,
    Револьвер - в задний, компас - в боковой.

    Уже с огнем забегали по дому,
    Но, заревев и прыгнув из ворот,
    Машина по пути к аэродрому
    Давно ушла за первый поворот.

    В лесу дубы под молнией, как свечи,
    Над головой сгибаются, треща,
    И дождь, ломаясь на лету о плечи,
    Стекает в черный капюшон плаща.

    Под осень, накануне ледостава,
    Рыбачий бот, уйдя на промысла,
    Найдет кусок его бессмертной славы -
    Обломок обгоревшего крыла.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.






    ПОРУЧИК 
    Уж сотый день врезаются гранаты
    В Малахов окровавленный курган,
    И рыжие британские солдаты
    Идут на штурм под хриплый барабан.

    А крепость Петропавловск-на-Камчатке
    Погружена в привычный мирный сон.
    Хромой поручик, натянув перчатки,
    С утра обходит местный гарнизон.

    Седой солдат, откозыряв неловко,
    Трет рукавом ленивые глаза,
    И возле пушек бродит на веревке
    Худая гарнизонная коза.

    Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,
    Они забыли там, за семь морей,
    Что здесь, на самом кончике России,
    Живет поручик с ротой егерей...

    Поручик, долго щурясь против света,
    Смотрел на юг, на море, где вдали -
    Неужто нынче будет эстафета?-
    Маячили в тумане корабли.

    Он взял трубу. По зыби, то зеленой,
    То белой от волнения, сюда,
    Построившись кильватерной колонной,
    Шли к берегу британские суда.

    Зачем пришли они из Альбиона?
    Что нужно им? Донесся дальний гром,
    И волны у подножья бастиона
    Вскипели, обожженные ядром.

    Полдня они палили наудачу,
    Грозя весь город обратить в костер.
    Держа в кармане требованье сдачи,
    На бастион взошел парламентер.

    Поручик, в хромоте своей увидя
    Опасность для достоинства страны,
    Надменно принимал британца, сидя
    На лавочке у крепостной стены.

    Что защищать? Заржавленные пушки,
    Две улицы то в лужах, то в пыли,
    Косые гарнизонные избушки,
    Клочок не нужной никому земли?

    Но все-таки ведь что-то есть такое,
    Что жаль отдать британцу с корабля?
    Он горсточку земли растер рукою:
    Забытая, а все-таки земля.

    Дырявые, обветренные флаги
    Над крышами шумят среди ветвей...
    "Нет, я не подпишу твоей бумаги,
    Так и скажи Виктории своей!"
    . . . . . . . . . . . . . . . .
    Уже давно британцев оттеснили,
    На крышах залатали все листы,
    Уже давно всех мертвых схоронили,
    Поставили сосновые кресты,

    Когда санкт-петербургские курьеры
    Вдруг привезли, на год застряв в пути,
    Приказ принять решительные меры
    И гарнизон к присяге привести.

    Для боевого действия к отряду
    Был прислан в крепость новый капитан,
    А старому поручику в награду
    Был полный отпуск с пенсиею дан!

    Он все ходил по крепости, бедняга,
    Все медлил лезть на сходни корабля.
    Холодная казенная бумага,
    Нелепая любимая земля...
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    АНГЛИЙСКОЕ ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ В СЕВАСТОПОЛЕ 
    Здесь нет ни остролистника, ни тиса.
    Чужие камни и солончаки,
    Проржавленные солнцем кипарисы
    Как воткнутые в землю тесаки.

    И спрятаны под их худые кроны
    В земле, под серым слоем плитняка,
    Побатальонно и поэскадронно
    Построены британские войска.

    Шумят тяжелые кусты сирени,
    Раскачивая неба синеву,
    И сторож, опустившись на колени,
    На английский манер стрижет траву.

    К солдатам на последние квартиры
    Корабль привез из Англии цветы,
    Груз красных черепиц из Девоншира,
    Колючие терновые кусты.

    Солдатам на чужбине лучше спится,
    Когда холмы у них над головой
    Обложены английской черепицей,
    Обсажены английскою травой.

    На медных досках, на камнях надгробных,
    На пыльных пирамидах из гранат
    Английский гравер вырезал подробно
    Число солдат и номера бригад.

    Но прежде чем на судно погрузить их,
    Боясь превратностей чужой земли,
    Все надписи о горестных событьях
    На русский второпях перевели.

    Бродяга-переводчик неуклюже
    Переиначил русские слова,
    В которых о почтенье к праху мужа
    Просила безутешная вдова:

    "Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
    С почтением склонись пред этот крест!"
    Как много миль от Англии, как много
    Морских узлов от жен и от невест.

    В чужом краю его обидеть могут,
    И землю распахать, и гроб сломать.
    Вы слышите! Не смейте, ради бога!
    Об этом просят вас жена и мать!

    Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
    На памятниках дедам и отцам.
    Спокойно спят британские солдаты.
    Мы никогда не мстили мертвецам.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ЧАСЫ ДРУЖБЫ 
    Недавно тост я слышал на пиру,
    И вот он здесь записан на бумагу.
      "Приснилось мне,- сказал нам тамада,
      Что умер я, и все-таки не умер,
      Что я не жив, и все-таки лежит
      Передо мной последняя дорога.
      Я шел по ней без хлеба, без огня,
      Кругом качалась белая равнина,
      Присевшие на корточки холмы
      На согнутых хребтах держали небо.
      Я шел по ней, весь день я не видал
      Ни дыма, ни жилья, ни перекрестка,
      Торчали вместо верстовых столбов
      Могильные обломанные плиты -
      Я надписи истертые читал,
      Здесь были похоронены младенцы,
      По две недели от роду, по три,
      Умершие, едва успев родиться.
      К полуночи я встретил старика,
      Седой, как лунь, сидел он у дороги
      И пил из рога черное вино,
      Пахучим козьим сыром заедая.
      "Скажи, отец,- спросил я у него,-
      Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,
      Как дожил ты до старости такой
      Здесь, где никто не доживал до года?"
      Старик, погладив мокрые усы,
      Сказал: "Ты ошибаешься, прохожий,
      Здесь до глубокой старости живут,
      Здесь сверстники мои лежат в могилах,
      Ты надписи неправильно прочел -
      У нас другое летоисчисленье:
      Мы измеряем, долго ли ты жил,
      Не днями жизни, а часами дружбы".
      И тамада поднялся над столом:
      "Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!"
    Но мы молчали. Если так считать -
    Боюсь, не каждый доживет до года!
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    СВЕРЧОК 
    Мы довольно близко видели смерть
    и, пожалуй, сами могли умереть,
    мы ходили везде, где можно ходить,
    и смотрели на все, на что можно смотреть.
    Мы влезали в окопы,
    пропахшие креозотом
    и пролитым в песок сакэ,
    где только что наши
    кололи тех
    и кровь не засохла еще на штыке.

    Мы напрасно искали домашнюю жалость,
    забытую нами у очага,
    мы здесь привыкали,
    что быть убитым -
    входит в обязанности врага.
    Мы сначала взяли это на веру,
    но вера вошла нам в кровь и плоть;
    мы так и писали:
    "Если он не сдается -
    надо его заколоть!"

    И, честное слово, нам ничего не снилось
    когда, свернувшись в углу,
    мы дремали в летящей без фар машине
    или на твердом полу.
    У нас была чистая совесть людей,
    посмотревших в глаза войне.
    И мы слишком много видели днем,
    чтобы видеть еще во сне.
    Мы спали, как дети,
    с открытыми ртами,
    кое-как прикорнув на тычке...
    Но я хотел рассказать не об этом.
    Я хотел рассказать о сверчке.
    Сверчок жил у нас под самою крышей
    между войлоком и холстом.
    Он был рыжий и толстый,
    с большими усами
    и кривым, как сабля, хвостом.

    Он знал, когда петь и когда молчать,
    он не спутал бы никогда;
    он молча ползал в жаркие дни
    и грустно свистел в холода.
    Мы хотели поближе его разглядеть
    и утром вынесли за порог,
    и он, как шофер, растерялся, увидев
    сразу столько дорог.
    Он удивленно двигал усами,
    как и мы, он не знал, почему
    большой человек из соседней юрты
    подошел вплотную к нему.

    Я повторяю:
    сверчок был толстый,
    с кривым, как сабля, хвостом,
    Но всего его, маленького,
    можно было
    накрыть дубовым листом.
    А сапог был большой -
    сорок третий номер,
    с гвоздями на каблуке,
    и мы не успели еще подумать,
    как он стоял на сверчке.

    Мы решили, что было б смешно сердиться,
    и завели разговор о другом,
    но человек из соседней юрты
    был молча объявлен нашим врагом.

    Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
    и важное, и пустяки,
    но товарищи скажут,
    что все это правда
    от первой и до последней строки.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    * * * 
    Слишком трудно писать из такой оглушительной дали.
    Мать придет и увидит конвертов клочки:
    "Все ли есть у него, все ли зимнее дали?" -
    И, на счастье твое, позабудет очки.

    Да, скажи ей - все есть. Есть белье из оранжевой байки.
    Как в Москве - если болен - по вызову ездят врачи,
    Под шинель в холода есть у нас забайкальские майки -
    Меховые жилеты из монгольской каракульчи.

    Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшет посуда,
    Когда близко бомбежка... Но подробности ей не нужны.
    Есть простудные ветры. Но московское слово "простуда"
    Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.

    Впрочем, все хорошо, пусть посылки не собирает.
    Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,
    Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,
    Есть не все, что им надо, не все, что им снится во сне.

    Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,
    Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.
    Словом, им не хватает той самой, которой...
    Им - не знаю кого. Мне - тебя.

    Наше время еще занесут на скрижали.
    В толстых книгах напишут о людях тридцатых годов.
    Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,
    Как легко отвыкали от дыма родных городов.

    Всё опишут, как было... Вот только едва ли
    Они вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,
    День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,
    Ночь за ночью видали все те же тревожные сны.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ФОТОГРАФИЯ 
      E. Л.

    Я твоих фотографий в дорогу не брал:
    Все равно и без них - если вспомним - приедем.
    На четвертые сутки, давно переехав Урал,
    Я в тоске не показывал их любопытным соседям.

    Никогда не забуду после боя палатку в тылу,
    Между сумками, саблями и термосами,
    В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,
    Фотографии женщин с чужими косыми глазами.

    Они молча стояли у картонных домов для любви,
    У цветных абажуров с черным чертиком, с шелковой
      рыбкой:
    И на всех фотографиях, даже на тех, что в крови,
    Снизу вверх улыбались запоздалой бумажной улыбкой.

    Взяв из груды одну, равнодушно сказать: "Недурна",
    Уронить, чтоб опять из-под ног, улыбаясь, глядела.
    Нет, не черствое сердце, а просто война:
    До чужих сувениров нам не было дела.

    Я не брал фотографий. В дороге на что они мне?
    И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,
    На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,
    Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    КУКЛА 
    Мы сняли куклу со штабной машины.
    Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
    Три офицера - храбрые мужчины -
    Ее в машине бросили одну.

    Привязанная ниточкой за шею,
    Она, бежать отчаявшись давно,
    Смотрела на разбитые траншеи,
    Дрожа в своем холодном кимоно.

    Земли и бревен взорванные глыбы;
    Кто не был мертв, тот был у нас в плену.
    В тот день они и женщину могли бы,
    Как эту куклу, бросить здесь одну...

    Когда я вспоминаю пораженье,
    Всю горечь их отчаянья и страх,
    Я вижу не воронки в три сажени,
    Не трупы на дымящихся кострах,-

    Я вижу глаз ее косые щелки,
    Пучок волос, затянутый узлом,
    Я вижу куклу, на крученом шелке
    Висящую за выбитым стеклом.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ТАНК 
    Вот здесь он шел. Окопов три ряда.
    Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.
    Вот след, где он попятился, когда
    Ему взорвали гусеницы миной.

    Но под рукою не было врача,
    И он привстал, от хромоты страдая,
    Разбитое железо волоча,
    На раненую ногу припадая.

    Вот здесь он, все ломая, как таран,
    Кругами полз по собственному следу
    И рухнул, обессилевший от ран,
    Купив пехоте трудную победу.

    Уже к рассвету, в копоти, в пыли,
    Пришли еще дымящиеся танки
    И сообща решили в глубь земли
    Зарыть его железные останки.

    Он словно не закапывать просил,
    Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,
    Он упирался, он что было сил
    Еще грозил своей разбитой башней.

    Чтоб видно было далеко окрест,
    Мы холм над ним насыпали могильный,
    Прибив звезду фанерную на шест -
    Над полем боя памятник посильный.

    Когда бы монумент велели мне
    Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
    Я б на гранитной тесаной стене
    Поставил танк с глазницами пустыми;

    Я выкопал его бы, как он есть,
    В пробоинах, в листах железа рваных,-
    Невянущая воинская честь
    Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.

    На постамент взобравшись высоко,
    Пусть как свидетель подтвердит по праву:
    Да, нам далась победа нелегко.
    Да, враг был храбр.
    Тем больше наша слава.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    САМЫЙ ХРАБРЫЙ 
    Самый храбрый - не тот, кто, безводьем измученный,
    Мимо нас за водою карабкался днем,
    И не тот, кто, в боях к равнодушью приученный,
    Семь ночей продержался под нашим огнем.

    Самый храбрый солдат - я узнал его осенью,
    Когда мы возвращали их пленных домой
    И за цепью барханов, за дальнею просинью
    Виден был городок с гарнизонной тюрьмой.

    Офицерскими долгими взглядами встреченный,
    Самый храбрый солдат - здесь нашелся такой,
    Что печально махнул нам в бою искалеченной,
    Нашим лекарем вылеченною рукой.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ТЫЛОВОЙ ГОСПИТАЛЬ 
    Все лето кровь не сохла на руках.
    С утра рубили, резали, сшивали.
    Не сняв сапог, на куцых тюфяках
    Дремали два часа, и то едва ли.

    И вдруг пустая тишина палат,
    Который день на фронте нет ни стычки.
    Все не решались снять с себя халат
    И руки спиртом мыли по привычке.

    Потом решились, прицепили вдруг
    Все лето нам мешавшие наганы.
    Ходили в степи слушать, как вокруг
    Свистели в желтых травах тарбаганы.

    Весь в пене, мотоцикл приткнув к дверям,
    Штабной связист привез распоряженье
    Отбыть на фронт, в поездку, лекарям -
    Пускай посмотрят на поля сраженья.

    Вот и они, те дальние холмы,
    Где день и ночь дырявили и рвали
    Все, что потом с таким терпеньем мы
    Обратно, как портные, зашивали.

    Как смел он, этот ржавый миномет,
    С хромою сошкою, чтоб опираться,
    Нам стоить стольких рваных ран в живот,
    И стольких жертв, и стольких операций?

    Как гальку на прибрежной полосе,
    К ногам осколки стали прибивает.
    Как много их! Как страшно, если б все...
    Но этого, по счастью, не бывает.

    Вот здесь в окоп тяжелый залетел,
    Осколки с треском разошлись кругами,
    Мы только вынимали их из тел,
    Мы первый раз их видим под ногами.

    Шофер нас вез обратно с ветерком,
    И все-таки, вся в ранах и увечьях,
    Степь пахла миром, диким чесноком,
    Ночным теплом далеких стад овечьих.
    1939

    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.







    Источник: http://www.litera.ru/
    Категория: Стихотворения о войне | Добавил: DrOtto (12.04.2010)
    Просмотров: 4562 | Комментарии: 1 | Теги: Симонов, Константин Симонов стихи о войне, стихи о войне | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    [ Регистрация | Вход ]