Литературный поиск

Разделы сборника

  • О России   
  • О родной природе   
  • Призыв к молитве   
  • Исторические  
  • Эмигрантские  
  • Философская лирика   
  • Стихотворения о войне
  • Современные авторы  
  • Стихи из сети  
  • Литературоведение  
  • Литопрос

    Кого можно назвать по-настоящему русским по духу поэтом?
    Всего ответов: 5354

    Друзья сайта


  • Словарь варваризмов
  • Стихотворения о России
  • Православные сказки
  • Творчество ветеранов
  • Фонд славянской культуры
  • Другие ссылки
  • Ссылки


    Патриотические стихи

    Православие и Мир

    христианство, православие, культура, религия, литература, творчество

    РУССКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ. Православие, самодержавие, народность

    Православие.Ru

    Остановите убийство!

    Rambler's Top100

    Яндекс.Метрика


    Пятница, 29.03.2024, 12:33
    Приветствую Вас, Гость
    Главная | Регистрация | Вход | RSS

    Русская дубрава
    патриотическая поэзия

    Тематические разделы

    Титульная страница » Сборник патриотической поэзии » О России

    Симонов К. М. Стихотворения разных лет

    МАЛЬЧИК 
    Когда твоя тяжелая машина
    Пошла к земле, ломаясь и гремя,
    И черный столб взбешенного бензина
    Поднялся над кабиною стоймя,
    Сжимая руль в огне последней вспышки,
    Разбитый и притиснутый к земле,
    Конечно, ты не думал о мальчишке,
    Который жил в Клину или Орле:
    Как ты, не знавший головокруженья,
    Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
    И самое прямое отношенье
    К тебе, в тот день погибшему, имел.

    Пятнадцать лет он медленно и твердо
    Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
    И все тобой не взятые рекорды
    Он дерзкою рукой завоевал.
    Когда его тяжелая машина
    Перед посадкой встала на дыбы
    И, как жестянка, сплющилась кабина,
    Задев за телеграфные столбы,
    Сжимая руль в огне последней вспышки,
    Придавленный к обугленной траве,
    Он тоже не подумал о мальчишке,
    Который рос в Чите или в Москве...

    Когда уже известно, что в газетах
    Назавтра будет черная кайма,
    Мне хочется, поднявшись до рассвета,
    Врываться в незнакомые дома,
    Искать ту неизвестную квартиру,
    Где спит, уже витая в облаках,
    Мальчишка - рыжий маленький задира,
    Весь в ссадинах, веснушках, синяках.
    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.



    ЖЁНЫ 
    Последний кончился огарок,
    И по невидимой черте
    Три красных точки трех цигарок
    Безмолвно бродят в темноте.

    О чем наш разговор солдатский?
    О том, что нынче Новый год,
    А света нет, и холод адский,
    И снег, как каторжный, метет.

    Один сказал: «Моя сегодня
    Полы помоет, как при мне.
    Потом детей, чтоб быть свободней,
    Уложит. Сядет в тишине.

    Ей сорок лет — мы с ней погодки.
    Всплакнет ли, просто ли вздохнет,
    Но уж, наверно, рюмкой водки
    Меня по-русски помянет...»

    Второй сказал: «Уж год с лихвою
    С моей война нас развела.
    Я, с молодой простясь женою,
    Взял клятву, чтоб верна была.

    Я клятве верю,— коль не верить,
    Как проживешь в таком аду?
    Наверно, все глядит на двери,
    Все ждет сегодня — вдруг приду...»

    А третий лишь вздохнул устало:
    Он думал о своей — о той,
    Что с лета прошлого молчала
    За черной фронтовой чертой...

    И двое с ним заговорили,
    Чтоб не грустил он, про войну,
    Куда их жены отпустили,
    Чтобы спасти его жену.
    Константин Симонов. 
    Всемирная библиотека поэзии. 
    Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.




    * * * 
    Я очень тоскую,
    Я б выискать рад
    Другую такую,
    Чем ехать назад.

    Но где же мне руки
    Такие же взять,
    Чтоб так же в разлуке
    Без них тосковать?

    Где с тою же злостью
    Найти мне глаза,
    Чтоб редкою гостьей
    Была в них слеза?

    Чтоб так же смеялся
    И пел ее рот,
    Чтоб век я боялся,
    Что вновь не придет.

    Где взять мне такую,
    Чтоб все ей простить,
    Чтоб жить с ней, рискуя
    Недолго прожить?

    Чтоб с каждым рассветом,
    Вставая без сна,
    Таким же отпетым
    Бывать, как она.

    Чтоб, встретясь с ней взглядом
    В бессонной тиши,
    Любить в ней две рядом
    Живущих души.

    Не знать, что стрясется
    С утра до темна,
    Какой обернется
    Душою она.

    Я, с нею измучась,
    Не зная, как жить,
    Хотел свою участь
    С другой облегчить.

    Но чтобы другою
    Ее заменить,
    Вновь точно такою
    Должна она быть;

    А злой и бесценной,
    Проклятой,— такой
    Нет в целой вселенной
    Второй под рукой.
    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Я пил за тебя под Одессой в землянке,
    В Констанце под черной румынской водой,
    Под Вязьмой на синем ночном полустанке,
    В Мурманске под белой Полярной звездой.

    Едва ль ты узнаешь, моя недотрога,
    Живые и мертвые их имена,
    Всех добрых ребят, с кем меня на дорогах
    Короткою дружбой сводила война.

    Подводник, с которым я плавал на лодке,
    Разведчик, с которым я к финнам ходил,
    Со мной вспоминали за рюмкою водки
    О той, что товарищ их нежно любил.

    Загадывать на год война нам мешала,
    И даже за ту, что, как жизнь, мне мила,
    Сегодня я пил, чтоб сегодня скучала,
    А завтра мы выпьем, чтоб завтра ждала.

    И кто-нибудь, вспомнив чужую, другую,
    Вздохнув, мою рюмку посмотрит на свет
    И снова нальет мне: — Тоскуешь?— Тоскую.
    — Красивая, верно?— Жаль, карточки нет.

    Должно быть, сто раз я их видел, не меньше,
    Мужская привычка — в тоскливые дни
    Показывать смятые карточки женщин,
    Как будто и правда нас помнят они.

    Чтоб всех их любить, они стоят едва ли,
    Но что ж с ними делать, раз трудно забыть!
    Хорошие люди о них вспоминали,
    И значит, дай бог им до встречи дожить.

    Стараясь разлуку прожить без оглядки,
    Как часто, не веря далекой своей,
    Другим говорил я: «Все будет в порядке,
    Она тебя ждет, не печалься о ней».

    Нам легче поверить всегда за другого,
    Как часто, успев его сердце узнать,
    Я верил: такого, как этот, такого
    Не смеет она ни забыть, ни продать.

    Как знать, может, с этим же чувством знакомы
    Все те, с кем мы рядом со смертью прошли,
    Решив, что и ты не изменишь такому,
    Без спроса на верность тебя обрекли.
    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Стекло тысячеверстной толщины
    Разлука вставила в окно твоей квартиры,
    И я смотрю, как из другого мира,
    Мне голоса в ней больше не слышны.

    Вот ты прошла, присела на окне,
    Кому-то улыбнулась, встала снова,
    Сказала что-то... Может, обо мне?
    А что? Не слышу ничего, ни слова...

    Какое невозможное страданье
    Опять, уехав, быть глухонемым!
    Но что, как вдруг дана лишь в оправданье
    На этот раз разлука нам двоим?

    Ты помнишь честный вечер объясненья,
    Когда, казалось, смеем все сказать...
    И вдруг — стекло. И только губ движенье,
    И даже стука сердца не слыхать.
    1946

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.





    ХОЗЯЙКА ДОМА 
    Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,
    К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
    Как в дни войны, придут слуга покорный твой
    И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
    Хочу, чтоб ты и в эту ночь была
    Опять той женщиной, вокруг которой
    Мы изредка сходились у стола
    Перед окном с бумажной синей шторой.
    Басы зениток за окном слышны,
    А радиола старый вальс играет,
    И все в тебя немножко влюблены,
    И половина завтра уезжает.
    Уже шинель в руках, уж третий час,
    И вдруг опять стихи тебе читают,
    И одного из бывших в прошлый раз
    С мужской ворчливой скорбью вспоминают.
    Нет, я не ревновал в те вечера,
    Лишь ты могла разгладить их морщины.
    Так краток вечер, и - пора! Пора!-
    Трубят внизу военные машины.
    С тобой наш молчаливый уговор -
    Я выходил, как равный, в непогоду,
    Пересекал со всеми зимний двор
    И возвращался после их ухода.
    И даже пусть догадливы друзья -
    Так было лучше, это б нам мешало.
    Ты в эти вечера была ничья.
    Как ты права - что прав меня лишала!
    Не мне судить, плоха ли, хороша,
    Но в эти дни лишений и разлуки
    В тебе жила та женская душа,
    Тот нежный голос, те девичьи руки,
    Которых так недоставало им,
    Когда они под утро уезжали
    Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.
    Им девушки платками не махали,
    И трубы им не пели, и жена
    Далеко где-то ничего не знала.
    А утром неотступная война
    Их вновь в свои объятья принимала.
    В последний час перед отъездом ты
    Для них вдруг становилась всем на свете,
    Ты и не знала страшной высоты,
    Куда взлетала ты в минуты эти.
    Быть может, не любимая совсем,
    Лишь для меня красавица и чудо,
    Перед отъездом ты была им тем,
    За что мужчины примут смерть повсюду,-
    Сияньем женским, девочкой, женой,
    Невестой - всем, что уступить не в силах,
    Мы умираем, заслонив собой
    Вас, женщин, вас, беспомощных и милых.
    Знакомый с детства простенький мотив,
    Улыбка женщины - как много и как мало...
    Как ты была права, что, проводив,
    При всех мне только руку пожимала.
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,
    К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
    Как в дни войны, придут слуга покорный твой
    И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
    Они придут еще в шинелях и ремнях
    И долго будут их снимать в передней -
    Еще вчера война, еще всего на днях
    Был ими похоронен тот, последний,
    О ком ты спросишь,- что ж он не пришел?-
    И сразу оборвутся разговоры,
    И все заметят, как широк им стол,
    И станут про себя считать приборы.
    А ты, с тоской перехватив их взгляд,
    За лишние приборы в оправданье,
    Шепнешь: "Я думала, что кто-то из ребят
    Издалека приедет с опозданьем..."
    Но мы не станем спорить, мы смолчим,
    Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,
    Так далеко уехали, что им
    На эту землю уж поспеть едва ли.

    Ну что же, сядем. Сколько нас всего?
    Два, три, четыре... Стулья ближе сдвинем,
    За тех, кто опоздал на торжество,
    С хозяйкой дома первый тост поднимем.
    Но если опоздать случится мне
    И ты, меня коря за опозданье,
    Услышишь вдруг, как кто-то в тишине
    Шепнет, что бесполезно ожиданье,-
    Не отменяй с друзьями торжество.
    Что из того, что я тебе всех ближе,
    Что из того, что я любил, что из того,
    Что глаз твоих я больше не увижу?
    Мы собирались здесь, как равные, потом
    Вдвоем — ты только мне была дана судьбою,
    Но здесь, за этим дружеским столом,
    Мы были все равны перед тобою.
    Потом ты можешь помнить обо мне,
    Потом ты можешь плакать, если надо,
    И, встав к окну в холодной простыне,
    Просить у одиночества пощады.
    Но здесь не смей слезами и тоской
    По мне по одному лишать последней чести
    Всех тех, кто вместе уезжал со мной
    И кто со мною не вернулся вместе.

    Поставь же нам стаканы заодно
    Со всеми! Мы еще придем нежданно.
    Пусть кто-нибудь живой нальет вино
    Нам в наши молчаливые стаканы.
    Еще вы трезвы. Не пришла пора
    Нам приходить, но мы уже в дороге,
    Уж била полночь... Пейте ж до утра!
    Мы будем ждать рассвета на пороге,
    Кто лгал, что я на праздник не пришел?
    Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,
    Бесшумно к вам подсядем мы за стол
    И сдвинем за живых бесшумные стаканы.
    1942

    Советская поэзия. В 2-х томах. 
    Библиотека всемирной литературы. Серия третья. 
    Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм. 
    Москва: Художественная литература, 1977.




    СЫН АРТИЛЛЕРИСТА 

    Был у майора Деева
    Товарищ — майор Петров,
    Дружили еще с гражданской,
    Еще с двадцатых годов.
    Вместе рубали белых
    Шашками на скаку,
    Вместе потом служили
    В артиллерийском полку.

    А у майора Петрова
    Был Ленька, любимый сын,
    Без матери, при казарме,
    Рос мальчишка один.
    И если Петров в отъезде,—
    Бывало, вместо отца
    Друг его оставался
    Для этого сорванца.

    Вызовет Деев Леньку:
    — А ну, поедем гулять:
    Сыну артиллериста
    Пора к коню привыкать!—
    С Ленькой вдвоем поедет
    В рысь, а потом в карьер.
    Бывало, Ленька спасует,
    Взять не сможет барьер,
    Свалится и захнычет.
    — Понятно, еще малец!—

    Деев его поднимет,
    Словно второй отец.
    Подсадит снова на лошадь:
    — Учись, брат, барьеры брать!
    Держись, мой мальчик: на свете
    Два раза не умирать.
    Ничто нас в жизни не может
    Вышибить из седла!—
    Такая уж поговорка
    У майора была.

    Прошло еще два-три года,
    И в стороны унесло
    Деева и Петрова
    Военное ремесло.
    Уехал Деев на Север
    И даже адрес забыл.
    Увидеться — это б здорово!
    А писем он не любил.
    Но оттого, должно быть,
    Что сам уж детей не ждал,
    О Леньке с какой-то грустью
    Часто он вспоминал.

    Десять лет пролетело.
    Кончилась тишина,
    Громом загрохотала
    Над родиною война.
    Деев дрался на Севере;
    В полярной глуши своей
    Иногда по газетам
    Искал имена друзей.
    Однажды нашел Петрова:
    «Значит, жив и здоров!»
    В газете его хвалили,
    На Юге дрался Петров.
    Потом, приехавши с Юга,
    Кто-то сказал ему,
    Что Петров, Николай Егорыч,
    Геройски погиб в Крыму.
    Деев вынул газету,
    Спросил: «Какого числа?»—
    И с грустью понял, что почта
    Сюда слишком долго шла...

    А вскоре в один из пасмурных
    Северных вечеров
    К Дееву в полк назначен
    Был лейтенант Петров.
    Деев сидел над картой
    При двух чадящих свечах.
    Вошел высокий военный,
    Косая сажень в плечах.
    В первые две минуты
    Майор его не узнал.
    Лишь басок лейтенанта
    О чем-то напоминал.
    — А ну, повернитесь к свету,—
    И свечку к нему поднес.
    Все те же детские губы,
    Тот же курносый нос.
    А что усы — так ведь это
    Сбрить!— и весь разговор.
    — Ленька?— Так точно, Ленька,
    Он самый, товарищ майор!

    — Значит, окончил школу,
    Будем вместе служить.
    Жаль, до такого счастья
    Отцу не пришлось дожить.—
    У Леньки в глазах блеснула
    Непрошеная слеза.
    Он, скрипнув зубами, молча
    Отер рукавом глаза.
    И снова пришлось майору,
    Как в детстве, ему сказать:
    — Держись, мой мальчик: на свете
    Два раза не умирать.
    Ничто нас в жизни не может
    Вышибить из седла!—
    Такая уж поговорка
    У майора была.

    А через две недели
    Шел в скалах тяжелый бой,
    Чтоб выручить всех, обязан
    Кто-то рискнуть собой.
    Майор к себе вызвал Леньку,
    Взглянул на него в упор.
    — По вашему приказанью
    Явился, товарищ майор.
    — Ну что ж, хорошо, что явился.
    Оставь документы мне.
    Пойдешь один, без радиста,
    Рация на спине.
    И через фронт, по скалам,
    Ночью в немецкий тыл
    Пройдешь по такой тропинке,
    Где никто не ходил.
    Будешь оттуда по радио
    Вести огонь батарей.
    Ясно?— Так точно, ясно.
    — Ну, так иди скорей.
    Нет, погоди немножко.—
    Майор на секунду встал,
    Как в детстве, двумя руками
    Леньку к себе прижал:—
    Идешь на такое дело,
    Что трудно прийти назад.
    Как командир, тебя я
    Туда посылать не рад.
    Но как отец... Ответь мне:
    Отец я тебе иль нет?
    — Отец,— сказал ему Ленька
    И обнял его в ответ.

    — Так вот, как отец, раз вышло
    На жизнь и смерть воевать,
    Отцовский мой долг и право
    Сыном своим рисковать,
    Раньше других я должен
    Сына вперед посылать.
    Держись, мой мальчик: на свете
    Два раза не умирать.
    Ничто нас в жизни не может
    Вышибить из седла!—
    Такая уж поговорка
    У майора была.
    — Понял меня?— Все понял.
    Разрешите идти?— Иди!—
    Майор остался в землянке,
    Снаряды рвались впереди.
    Где-то гремело и ухало.
    Майор следил по часам.
    В сто раз ему было б легче,
    Если бы шел он сам.
    Двенадцать... Сейчас, наверно,
    Прошел он через посты.
    Час... Сейчас он добрался
    К подножию высоты.
    Два... Он теперь, должно быть,
    Ползет на самый хребет.
    Три... Поскорей бы, чтобы
    Его не застал рассвет.
    Деев вышел на воздух —
    Как ярко светит луна,
    Не могла подождать до завтра,
    Проклята будь она!

    Всю ночь, шагая как маятник,
    Глаз майор не смыкал,
    Пока по радио утром
    Донесся первый сигнал:
    — Все в порядке, добрался.
    Немцы левей меня,
    Координаты три, десять,
    Скорей давайте огня!—
    Орудия зарядили,
    Майор рассчитал все сам,
    И с ревом первые залпы
    Ударили по горам.
    И снова сигнал по радио:
    — Немцы правей меня,
    Координаты пять, десять,
    Скорее еще огня!

    Летели земля и скалы,
    Столбом поднимался дым,
    Казалось, теперь оттуда
    Никто не уйдет живым.
    Третий сигнал по радио:
    — Немцы вокруг меня,
    Бейте четыре, десять,
    Не жалейте огня!

    Майор побледнел, услышав:
    Четыре, десять — как раз
    То место, где его Ленька
    Должен сидеть сейчас.
    Но, не подавши виду,
    Забыв, что он был отцом,
    Майор продолжал командовать
    Со спокойным лицом:
    «Огонь!»— летели снаряды.
    «Огонь!»— заряжай скорей!
    По квадрату четыре, десять
    Било шесть батарей.
    Радио час молчало,
    Потом донесся сигнал:
    — Молчал: оглушило взрывом.
    Бейте, как я сказал.
    Я верю, свои снаряды
    Не могут тронуть меня.
    Немцы бегут, нажмите,
    Дайте море огня!

    И на командном пункте,
    Приняв последний сигнал,
    Майор в оглохшее радио,
    Не выдержав, закричал:
    — Ты слышишь меня, я верю:
    Смертью таких не взять.
    Держись, мой мальчик: на свете
    Два раза не умирать.
    Никто нас в жизни не может
    Вышибить из седла!—
    Такая уж поговорка
    У майора была.

    В атаку пошла пехота —
    К полудню была чиста
    От убегавших немцев
    Скалистая высота.
    Всюду валялись трупы,
    Раненый, но живой
    Был найден в ущелье Ленька
    С обвязанной головой.
    Когда размотали повязку,
    Что наспех он завязал,
    Майор поглядел на Леньку
    И вдруг его не узнал:
    Был он как будто прежний,
    Спокойный и молодой,
    Все те же глаза мальчишки,
    Но только... совсем седой.

    Он обнял майора, прежде
    Чем в госпиталь уезжать:
    — Держись, отец: на свете
    Два раза не умирать.
    Ничто нас в жизни не может
    Вышибить из седла!—
    Такая уж поговорка
    Теперь у Леньки была...

    Вот какая история
    Про славные эти дела
    На полуострове Среднем
    Рассказана мне была.
    А вверху, над горами,
    Все так же плыла луна,
    Близко грохали взрывы,
    Продолжалась война.
    Трещал телефон, и, волнуясь,
    Командир по землянке ходил,
    И кто-то так же, как Ленька,
    Шел к немцам сегодня в тыл.
    1941

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.




    ПЕСНЯ ВОЕННЫХ КОРРЕСПОНДЕНТОВ 
    От Москвы до Бреста
    Нет такого места,
    Где бы не скитались мы в пыли.
    С лейкой и с блокнотом,
    А то и с пулеметом
    Сквозь огонь и стужу мы прошли.
    Без глотка, товарищ,
    Песню не заваришь,
    Так давай по маленькой нальем.
    Выпьем за писавших,
    Выпьем за снимавших,
    Выпьем за шагавших под огнем!

    Есть, чтоб выпить, повод —
    За военный провод,
    За У-2, за эмку, за успех.
    Как пешком шагали,
    Как плечом толкали,
    Как мы поспевали раньше всех.
    От ветров и водки
    Хрипли наши глотки,
    Но мы скажем тем, кто упрекнет:
    «С наше покочуйте,
    С наше поночуйте,
    С наше повоюйте хоть бы год!»

    Там, где мы бывали,
    Нам танков не давали —
    Но мы не терялись никогда.
    На пикапе драном
    И с одним наганом
    Первыми въезжали в города.
    Так выпьем за победу,
    За нашу газету.
    А не доживем, мой дорогой,
    Кто-нибудь услышит,
    Снимет и напишет,
    Кто-нибудь помянет нас с тобой!
    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.




    ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ 
    Поздравляю тебя с днем рожденья,-
    Говорю, как с ребенком:
    Пусть дыханье твое и пенье
    Будет чистым и звонким.

    Чтобы были тебе не метели
    Злой купелью,
    А чтоб вечно грачи летели
    Над капелью.

    Всё еще впереди - обаянье
    Первых книжек,
    И выстукивание на рояле
    "Чижик-пыжик".

    Бесконечные перемены
    Тьмы и света,
    И далеко, но непременно
    Я там где-то.

    Поздравляю тебя с днем рожденья,-
    Говорю, как с большой,
    Со своей единственной тенью
    И второю душой:

    Поздравляю тебя с сединой,
    С первой прядью, что я замечаю,
    Даже если я сам ей виной,
    Все равно поздравляю.

    Поздравляю со снегом большим
    До окон, с тишиною
    И со старым знакомым твоим,
    Что тут в доме с тобою.

    Сыплет, сыплет метель, как вчера,
    На дорогу,
    И ни следа с утра
    Нет к порогу.

    Наконец мы с тобою вдвоем
    В этой вьюге,
    У огня мы молча поем
    Друг о друге.

    А в огне чудеса:
    Там скитаются воспоминанья.
    Как моря и леса,
    Дров сухое пыланье.

    Поздравляю тебя с днем рожденья.
    Как давно мы знакомы с тобой!
    Начинает темнеть, а поленья
    Все трещат и все пахнут смолой.

    Надо будет послать
    За свечою к соседу.
    Дай мне руку поцеловать.
    Скоро гости приедут.
    Три века русской поэзии. 
    Составитель Николай Банников. 
    Москва: Просвещение, 1968.



    ЛЕТАРГИЯ 
    В детстве быль мне бабка рассказала
    Об ожившей девушке в гробу,
    Как она металась и рыдала,
    Проклиная страшную судьбу,

    Как, услышав неземные звуки,
    Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,
    Выраженье небывалой муки
    Люди на лице ее прочли.

    И в жару, подняв глаза сухие,
    Мать свою я трепетно просил,
    Чтоб меня, спася от летаргии,
    Двадцать дней никто не хоронил.
    . . . . . . . . . . . . . . . .

    Мы любовь свою сгубили сами,
    При смерти она, из ночи в ночь
    Просит пересохшими губами
    Ей помочь. А чем нам ей помочь?

    Завтра отлетит от губ дыханье,
    А потом, осенним мокрым днем,
    Горсть земли ей бросив на прощанье,
    Крест на ней поставим и уйдем.

    Ну, а вдруг она, не как другие,
    Нас навеки бросить не смогла,
    Вдруг ее не смерть, а летаргия
    В мертвый мир обманом увела?

    Мы уже готовим оправданья,
    Суетные круглые слова,
    А она еще в жару страданья
    Что-то шепчет нам, полужива.

    Слушай же ее, пока не поздно,
    Слышишь ты, как хочет она жить,
    Как нас молит - трепетно и грозно -
    Двадцать дней ее не хоронить!
    Три века русской поэзии. 
    Составитель Николай Банников. 
    Москва: Просвещение, 1968.



    ХИБАЧИ 
    В тонком доме над рекою
    У хибачи греем руки.
    Спросишь, что это такое
    Ты об этой штуке.
    Это - лакированный горшок
    С медью красною внутри,
    Сверху - пепла на вершок,
    А под ним - углей на три.
    На циновках мы сидим
    Босиком вокруг горшка,
    Руки греем и молчим
    По незнанью языка.
    Впрочем, это даже лучше -
    Никому не отвечать
    И иметь удобный случай
    Помолчать.
    В доме холодно, спасенья
    Нет.
    Потому что отопленья
    Нет.
    Дорогого,
    Дарового,
    Дровяного,
    Парового -
    Никакого
    Нет.
    Говорят, что потепленье
    В феврале.
    А пока все отопленье
    Тут, в золе.
    Под золой три угля тлеют,
    Легкий чад.
    Трое русских руки греют,
    Молчат.
    Впрочем, говорят, не для обиды
    Бедных
    Нас
    Сделан этот деревом обитый
    Медный
    Таз.
    Не из прихоти он скован,
    Не с отчаянья,
    А нарочно, для мужского
    Молчания.
    Чтоб всю ночь над ним
    Сидеть,
    Молчать,
    Не говорить,
    Только уголь брать,
    Чтоб прикурить,
    Да смотреть, как под золой
    Огонь
    Пролетит, как голубой
    Конь.
    1946, Япония

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    ФУТОН 
    Чтоб ты знала жестокие
    Наши мучения,
    Хоть мысленно съезди в Токио
    Для их изучения.

    Живем в японской скворешне,
    Среди пожарища,
    Четверо: я, грешный,
    И три товарища.

    На слово нам поверя,
    Войди в положение:
    Надпись над нашей дверью -
    Уже унижение.

    Иероглифами три имени,
    Четвертое - мое,
    Но так и не знаем именно,
    Где - чье?

    Где вы: Аз, Буки, Веди?
    Забыли мы обо всем.
    Живем, как зимой медведи,
    Лапы сосем.

    У каждого есть берлога,
    Холодная, как вокзал.
    Вот, не верили в бога -
    Он нас и наказал.

    Но чтобы тепла лишение
    Не вызвало общий стон,
    Как половинчатое решение
    Принят у нас футон.

    Футоном называется
    Японское одеяло,
    Которое отличается
    От нашего очень мало.

    Просто немножко короче,
    Примерно наполовину;
    Закроешь ноги и прочее -
    Откроешь спину...

    А в общем, если по совести
    Этот вопрос исследовать,-
    Футон, он вроде повести,
    Где "продолжение следует".

    Конечно, в сравнении с вечностью,
    Тут не о чем говорить,
    Но просто, по-человечеству,
    Хочется поскулить.

    Особенно если конечности
    Мерзнут до бесконечности.

    Мы вспомнить на расстоянии
    Просим жен
    О нашем существовании,
    Положенном под футон,

    Где тело еще отчасти
    Согреется как-нибудь,
    Но у души, к несчастью,
    Ноги не подогнуть.
    1946, Япония

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ 
    Рядом с кухней отеля "Миако",
    Где нас кормят морской капустой,
    Есть пруд и рыбы. Однако
    Их никто не ест,- будь им пусто!

    Потому что это не просто,
    А золотые, священные рыбы,
    Стой над ними, считай хоть до ста,
    И за то спасибо.

    Они плавают с сытыми мордами,
    Раздувая хвосты,
    Очевидно, дьявольски гордые
    Независимостью от плиты.

    Они очень надменны, ибо
    Презирают до содрогания
    Прочую просто рыбу,
    Предназначенную для питания.

    Они держатся даже в воде
    Друг с другом несколько сухо,
    Оттого что они - в пруде
    Аристократия духа.

    Так изысканно и рассеянно
    Живут они всю неделю,
    Но каждое воскресение
    Приходит повар отеля

    И, принеся извинения
    Всем предкам на случай уж
    Чертовского совпадения
    С переселением душ,

    В кимоно с двумя поясами
    Он стоит над водой и в ней
    Долго ищет глазами,
    Которая пожирней.

    Потом с ужасной улыбкой,
    Взмахнув сачком, как ужаленный,
    Берет золотую рыбку
    И делает ее жареной.

    Другие рыбы потопчутся,
    Поспорят, посокрушаются
    И расплывутся. В обществе
    Рыб это наблюдается.

    А может, пруда население
    Тоже не без идей
    И верит в переселение
    Своих душ в людей.

    И в этом есть вероятие.
    Разве мы не могли бы
    Сказать об одном приятеле,
    Что в нем душа рыбы?
    Япония, 1946

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Предчувствие любви страшнее
    Самой любви. Любовь - как бой,
    Глаз на глаз ты сошелся с нею.
    Ждать нечего, она с тобой.

    Предчувствие любви - как шторм,
    Уже чуть-чуть влажнеют руки,
    Но тишина еще, и звуки
    Рояля слышны из-за штор.

    А на барометре к чертям
    Все вниз летит, летит давленье,
    И в страхе светопреставленья
    Уж поздно жаться к берегам.

    Нет, хуже. Это как окоп,
    Ты, сидя, ждешь свистка в атаку,
    А там, за полверсты, там знака
    Тот тоже ждет, чтоб пулю в лоб...
    1945

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Бывает иногда мужчина -
    Всех женщин безответный друг,
    Друг бескорыстный, беспричинный,
    На всякий случай, словно круг,
    Висящий на стене каюты.
    Весь век он старится и ждет,
    Потом в последнюю минуту
    Его швырнут - и он спасет.

    Неосторожными руками
    Меня повесив где-нибудь,
    Не спутай. Я не круг. Я камень.
    Со мною можно потонуть.
    1946

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Чтобы никогда не думала,
    Что ты связан с ней порукою,
    Чтоб нет-нет да вдруг и дунуло
    Неожиданной разлукою.

    Чтобы так и не увидела
    Расставанья невозможности,
    Чтобы никогда не выдала
    Аттестат благонадежности.

    Чтоб ты был тропою около,
    А не мостовою хоженой,
    Чтоб могла держать, как сокола,
    Лишь на рукавице кожаной.

    Чтоб с тобой, сдержав дыхание,
    Шла, как со свечой рискованной,
    Чтобы было это здание
    От огня не застраховано.
    1947

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.



    * * * 
    Барашек родился хмурым осенним днем
    И свежим апрельским утром стал шашлыком,
    Мы обвили его веселым желтым огнем
    И запили его черным кизлярским вином.

    Мы обложили его тархуном - грузинской травой -
    И выжали на него целый лимон.
    Он был так красив, что даже живой
    Таким красивым не мог быть он,

    Мы пили вино, глядя на горы и дыша
    Запахом уксуса, перца и тархуна,
    И, кажется, после шестого стакана вина
    В нас вселилась его белая прыгающая душа,

    Нам хотелось скакать по зеленым горам,
    Еще выше, по синим ручьям, по снегам,
    Еще выше, над облаками,
    Проходившими под парусами.

    Вот как гибельно пить бывает вино,
    Вот до чего нас доводит оно,
    А особенно если баклажка
    Упраздняется под барашка.

    Но женщина, бывшая там со мной,
    Улыбалась одними глазами,
    Твердо зная, что только она виной
    Всему, что творилось с нами.

    Это так, и в этом ни слова лжи,
    У нее были волосы цвета ржи
    И глаза совершенно зеленые,
    Совершенно зеленые
    И немножко влюбленные.
    1947

    Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. 
    Москва: Художественная литература, 1966.






    Источник: http://www.litera.ru/
    Категория: О России | Добавил: DrOtto (12.04.2010)
    Просмотров: 5199 | Теги: стихи о России, Симонов, Константин Симонов стихи о войне | Рейтинг: 2.0/3
    Всего комментариев: 0
    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    [ Регистрация | Вход ]