Тематические разделы

ЛЕРМОНТОВ и КАВКАЗ

Принято считать, что влюбленность Лермонтова в Кавказ, известная всем прежде всего благодаря поэмам «Демон» и «Мцыри», связана со ссылками туда в 1837 и 1840 годах; на самом же деле Лермонтов горячо полюбил Кавказ еще в раннем детстве, со времени трех поездок на лето к кавказским родственникам – в 1818, 1820, 1825 годах. Об этом свидетельствуют многие его произведения, в том числе лучшая из ранних поэм – «Измаил-бей» (1832). Вот несколько строк из нее:

Как я любил, Кавказ мой величавый,
Твоих сынов воинственные нравы,
Твоих небес прозрачную лазурь,
И чудный вой мгновенных, громких бурь…

Родственникам Лермонтова принадлежали два имения на Северном Кавказе – Шелкозаводское и Столыпиновка. Шелкозаводское располагалось на левобережье Терека, рядом с казачьей станицей, называвшейся «Шелкозаводская», или «Шелковская». Казаки, несшие пограничную службу, развели там обширные тутовые сады и создали шелкопрядильный завод. Усадьбу возле Шелкозаводской приобрел в конце XVIII века генерал Русской армии, армянин, Аким Васильевич Хастатов, женатый на родной сестре бабушки Лермонтова Екатерине Алексеевне. А Столыпиновку – имение вблизи Горячеводска (ныне Пятигорск) – основал в начале XIX века прадед Лермонтова Алексей Емельянович Столыпин. Скажу несколько слов об этой замечательной личности, с которой всегда начинают столыпинскую ветвь родословной Лермонтова.

Пензенский помещик Алексей Емельянович Столыпин, отец огромного семейства (имел 11 детей), был деловым, рачительным хозяином; не транжирил деньги, как многие владельцы крепостных душ, а занимался предпринимательством и приобретал землю, всё расширяя и расширяя свои владения. Человек авторитетный, просвещенный, он был избран предводителем дворянства Пензенской губернии. Создал крепостной театр и сделал его одним из лучших в России. Дружил с екатерининским вельможей Алексеем Орловым. Принимал у себя Михаила Сперанского, который был близким другом его сына, сенатора Аркадия Столыпина; назначенный в 1816 году Пензенским губернатором, Сперанский сдружился с жившими там Столыпиными (добавлю: и с бабушкой Лермонтова, неоднократно приезжавшей в Пензу вместе с внуком). Сыновья Алексея Емельяновича участвовали в Отечественной войне 1812 года, занимали важные государственные посты, а второй его правнук (после Лермонтова), пожалуй, не менее знаменит, чем сам поэт: имею в виду премьер-министра, реформатора России Петра Аркадьевича Столыпина; Лермонтову он приходился троюродным братом (и тоже был убит подонками, связанными с правящими верхами).

Ко времени первого приезда на Кавказ Мишеля (как звали Лермонтова все его друзья) оба владельца имений уже скончались, и имения принадлежали их наследникам. Столыпиновка несколько раз переходила из рук в руки, а Шелкозаводским владела вдова Акима Хастатова – дочь А.Е.Столыпина Екатерина Алексеевна. Ее дочь, Мария Акимовна, была замужем за штабс-капитаном Русской армии, уроженцем Северного Кавказа Павлом Петровичем Шан-Гиреем. Их сын, Аким Шан-Гирей, будущий близкий друг Лермонтова, родился как раз в год первого приезда к ним Мишеля (ему тогда было три с половиной года).

Кавказские впечатления ранних лет надолго остались в душе поэта. «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе…» – строки из первых набросков к поэме «Измаил-бей».

Известны не только произведения Лермонтова, посвященные Кавказу, но и его высказывания о пребывании там. Одно из них записано в 1880-х годах автором самой полной биографии Лермонтова, П.А.Висковатовым, со слов издателя журнала «Отечественные записки» А.А.Краевского – записано наверняка не совсем точно лексически, но можно верить, что верно по смыслу: «Зачем нам всё тянуться за Европою и за французским? Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны. Но там, на Востоке, тайник богатых откровений».

А вот отрывок из письма Лермонтова к другу, Святославу Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к чорту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь» (письмо датируется приблизительно – концом ноября или началом декабря 1837 года).

За время путешествия (вместе с Александром Одоевским) из Ставрополя в Тифлис в 1837 году Лермонтов создал множество карандашных зарисовок горных пейзажей; рисовал и позже – русских офицеров, казаков и горцев, сцены сражений, перестрелок, скачек… Карандашные зарисовки превращал затем в акварели и картины маслом. Друг Михаила Юрьевича, профессиональный художник, ученик К.П.Брюллова, князь Григорий Гагарин высоко ценил точность и динамизм лермонтовских рисунков; в 1840–1841 годах они не раз становились соавторами акварелей, воспроизводящих сцены из военной жизни.

Возвращаться из первой ссылки в северные края Лермонтову очень не хотелось. После холодного и чопорного Петербурга стали особенно близки сердцу и роскошная южная природа, и «экзотический» Тифлис, гармонично вписанный в этот природный горный край, и воины-кавказцы – как русские казаки, офицеры, солдаты, так и грузины, армяне, азербайджанцы («кавказские татары», на языке того времени). Может быть, уже в первую ссылку Лермонтов испытал то чувство единства рода человеческого и бессмыслицы, нелепости войн, о котором скажет в 1840 году в «Валерике»:

…Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он [человек] – зачем?

Думается, определенную роль в формировании масштабной личности Лермонтова, в ощущении им себя и патриотом России, и гражданином планеты Земля, родственным представителю любого ее народа, сыграла родословная поэта, в которой сплелись три ветви: русских дворян Столыпиных – по бабушке с материнской стороны; татарских князей Челебеев – по деду с материнской стороны; шотландских танов (баронов) Лермонтов – по отцу. Литературоведы и журналисты больше всего говорят обычно о шотландской ветви, а меньше всего – о татарской. Я остановлюсь на татарских корнях родословной поэта подробнее, ибо эта тема связана с Кавказом.

Предок Лермонтова по татарской линии – Аслан-мурза (т.е. князь) Челебей. В 1389 году Аслан-мурза вместе со своей дружиной перешел из Золотой Орды, раздираемой враждой ее правителей, к великому князю Димитрию Донскому. В Москве Аслан-мурза женился на дочери одного из приближённых великого князя – Марии Житовой. Старший сын этой супружеской четы, Арсений, стал основателем рода российских дворян Арсеньевых. К этому роду принадлежал дед Лермонтова по материнской линии Михаил Васильевич Арсеньев, супруг бабушки Лермонтова, Елизаветы Алексеевны Столыпиной. Она говорила, что внук Мишенька – точная копия деда и по внешности, и по характеру: так же горяч и настойчив в отстаивании справедливости; так же легко увлекается красотой – и в жизни, и в искусстве; так же великодушен и щедр с друзьями… Да и имя Михаил внук получил в честь деда.

Михаил Арсеньев в молодости был поручиком Лейб-гвардии Преображенского полка. В Русско-турецкую войну 1787–1791 годов воевал под командованием А.В.Суворова. Выйдя в отставку и женившись, поселился с женою в Тарханах – обширном, но весьма запущенном имении (оно называлось тогда «Никольским»), купленном на приданое жены у Нарышкиных. Заботами Михаила Васильевича был заново отстроен господский дом, благоустроен обширный парк, в нем созданы пруды с живописными берегами. Благодаря распорядительности Михаила Васильевича детство Лермонтова прошло в этой чудесной обстановке; родным местам посвящены многие его стихи, в том числе такие широко известные, как «1-е января» (1840) и «Когда волнуется желтеющая нива…». Но общаться с дедом Мишелю не пришлось: Михаил Васильевич скончался еще до его рождения, в 1810 году.

Вернемся к военной молодости деда. Его сослуживцем и другом был Аким Хастатов, будущий родственник по жене (напомню: женою А.В.Хастатова стала родная сестра бабушки Лермонтова, Екатерина Алексеевна). Одновременно с ними участвовал в Русско-турецкой войне кабардинский князь Измаил-бей. Михаил Арсеньев и Аким Хастатов были лично знакомы, а возможно, и дружны с князем Измаилом (как предполагал знаток кавказских связей Лермонтова Ираклий Андроников). Измаил-бей, получивший воспитание и образование в Петербурге, много сделал для установления мира на Кавказе и упрочения дружеских отношений его народов с Россией. Лермонтов знал о жизни Измаил-бея прежде всего из рассказов своих родственников.

Первая ссылка на Кавказ, в которую 22-летний Лермонтов отправлялся в тяжелейшем душевном состоянии, доставила ему больше радостных, чем горьких, дней: в сражениях с горцами ему тогда не пришлось участвовать, зато стали глубже и ярче детские впечатления о Кавказе, к тому же удалось познакомиться (или заново встретиться) со многими интересными, даже выдающимися людьми. Прежде всего это грузинский князь Александр Чавчавадзе, его жена княгиня Саломэ (рождённая Орбелиани) и их дочь Нина, по мужу Грибоедова. Общение Лермонтова с этой семьей в период пребывания в Тифлисе не вызывает сомнений: «второй матерью» Нины Чавчавадзе, по словам Грибоедова, была тетушка Лермонтова, Прасковья Николаевна Ахвердова, рождённая Арсеньева. Ее муж, генерал Федор Исаевич Ахвердов, имел армянские и грузинские корни и приходился родственником князю Александру Чавчавадзе по его (князя) жене.

Ф.И.Ахвердов занимал должность командира артиллерии Отдельного Грузинского корпуса, затем был губернатором Грузии. Семья Ахвердовых имела в Тифлисе великолепный особняк с обширным садом. Прасковья Николаевна и княгиня Саломэ вместе растили своих детей: офицеру Русской армии Александру Чавчавадзе приходилось на годы покидать семью, и он полагался на участие и помощь Прасковьи Николаевны. Семья Чавчавадзе в отсутствие отца и жила во флигеле тифлисского особняка Ахвердовых. И.Л.Андроников считал, что благодаря родству с Ахвердовыми Лермонтов познакомился с князем Чавчавадзе даже не в 1837 году, а еще раньше, в Петербурге, куда в 1830 году переехала овдовевшая к тому времени П.Н.Ахвердова и где в 1834–1836 годах отбывал «почетную ссылку» князь Чавчавадзе (вина его состояла в том, что он не препятствовал политическому заговору юных отпрысков грузинской знати).

Александр Гарсеванович Чавчавадзе (1786–1846) вошел в историю Грузии и России как военачальник, государственный деятель и талантливый поэт. В молодости он участвовал в Отечественной войне 1812–1814 годов, дважды был ранен; с 1809-го до 1818 года служил в Лейб-гвардии Гусарском полку, где с ноября 1834 года стал служить и Лермонтов (в Царском Селе); в 1818 году Чавчавадзе перевелся в Нижегородский Драгунский полк, тоже в будущем лермонтовский – периода первой ссылки. В конце 1830-х – начале 1840-х годов Чавчавадзе имел чин генерала и занимал в Грузии крупные административные посты. Он жил с семьей в Тифлисе и в своем родовом имении Цинандали, вблизи которого, в селении Караагач, размещался Нижегородский Драгунский полк. Князь считал этот полк своим, и офицеры-нижегородцы были для него самыми желанными гостями. Конечно, поэты-воины Александр Чавчавадзе и Михаил Лермонтов ценили друг друга. Михаил Юрьевич бывал у князя и в его имении Цинандали, и в тифлисском доме.

Лермонтов всегда восхищался кавказскими женщинами: в его южных поэмах бриллиантами сверкают строки о грузинках, черкешенках, лезгинках… В доме Чавчавадзе Михаил Юрьевич познакомился с самыми очаровательными представительницами тифлисского высшего общества – с Ниной Грибоедовой-Чавчавадзе и ее сестрой Екатериной, с племянницами княгини Саломэ – Маико и Еленой Орбелиани, с Варварой Туманишвили, Меланией и Дарией Эристави и другими красавицами, которым посвящали стихи и грузинские, и русские поэты, в том числе служившие на Кавказе русские офицеры. Случались там и бурные романы, и счастливые браки. Свидетельств о тифлисских увлечениях поэта не осталось; мы знаем только его стихотворение о кинжале, подаренном одною из южных красавиц:

…Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья…

Согласно грузинским источникам, это был подарок Нины Александровны Грибоедовой-Чавчавадзе, из фамильной княжеской коллекции.

Есть предположение, что три стихотворения Лермонтова, датируемые 1837–1838 годами, посвящены не петербургской, а тифлисской красавице: «Слышу ли голос твой…», «Как небеса, твой взор блистает…», «Она поет – и звуки тают…». Но это всего лишь предположение: даже инициалов адресата в виде посвящения (как было с «Н.Ф.И.») Лермонтов не поставил.

Вершина восхищения поэта грузинскими красавицами – строфа из «Демона»:

Клянусь полночною звездой,
Лучом заката и востока:
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока;
Гарема брызжущий фонтан
Ни разу жаркою порою
Своей жемчужною росою
Не омывал подобный стан!..

Вернемся к родственным связям Лермонтова с кавказцами. Его троюродный брат Аким Шан-Гирей жил вместе с Мишелем в доме бабушки с семилетнего возраста – в Тарханах, Москве, Петербурге. Как и Лермонтов, Аким окончил военное училище; служить стал в Лейб-гвардии артиллерийском полку, в Петербурге. Но рутинной службой тяготился – его романтическая душа жаждала новых впечатлений и приключений. В мае 1841 года Лермонтов писал бабушке из Ставрополя: «Скажите Екиму Шан-Гирею, что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда, на Кавказ. Оно и ближе, и гораздо веселее».

Аким Павлович последовал этому совету в 1845 году: вернулся в родные места, на Северный Кавказ, вышел в отставку и стал жить в усадьбе под Пятигорском, обустраивая ее и разводя, в традициях семьи, тутовые сады. Женился на знакомой Лермонтова по Пятигорску Эмилии Александровне (из семейства Верзилиных). В 1860-х годах переселился с семьей на родину своего деда, Акима Васильевича Хастатова, – в Эриванскую (Ереванскую) губернию. Жили там в Нахичевани, Эриване, Шуше. Шан-Гирей был начальником уезда, занимал другие ответственные и хлопотные должности. Население везде оказывалось многонациональным, и Аким Павлович проявлял исключительную заботу о мире и согласии между всеми. Заботился также о строительстве хороших дорог и мостов, о развитии торговли. Я уделила столько внимания Акиму Шан-Гирею потому, что в сущности он был воспитанником Лермонтова: разница в четыре года в детские и ранние юношеские годы весьма существенна, и формирование личности Акима Павловича проходило под несомненным влиянием старшего брата. Влияние это сказалось на взрослой деятельности Шан-Гирея, посвященной благосостоянию кавказских народов. Аким Павлович оставил и самые объективные воспоминания о Лермонтове; упрекнуть его можно только в том, что он не очень-то разбирался в глубинах и тонкостях философской поэзии, а потому скептически оценивал поэму «Демон».

Еще одна дружеская связь Лермонтова с кавказцами – сближение в период пребывания в Тифлисе в 1837 году с азербайджанским ученым и писателем Мирзой Фатали Ахундовым. Сведения об «ученом Али» в свое время собрал и опубликовал Ираклий Луарсабович Андроников, и я напомню только, что результатом этого сближения стала лермонтовская запись старинной кавказской легенды «Ашик-Кериб». Тема Кавказа проходит через все творчество Лермонтова. Его роман «Герой нашего времени», кавказские стихотворения и поэмы поражают широтой мировоззрения, истинным гуманизмом, признанием «прав и свобод» (как говорим мы теперь) за каждым народом и каждым человеком. У поэта болит сердце и за казака, пораженного пулей черкеса, и за черкеса, сраженного саблей казака, – для него дороги, интересны, близки все люди Земли. Прислушаемся к звучанию простейшей на первый взгляд фразы из «Валерика» – стихотворения, написанного в 1840 году после кровопролитнейшего сражения:

Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне:
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам…

Нет в этой фразе ни единой ноты осуждения «врага» или чванливого превосходства над ним, как нет и предательства «своих»: это героический эпос, равнозначный для всех участников исторических событий. А затем идут строки, еще более поразительные в устах русского поэта-воина, участника жесточайших сражений со сторонниками Шамиля:

И вижу я: неподалёку,
У речки, следуя Пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор…

Ощущение родства по крови? Да нет, Лермонтов ведь не знал о своих татарских корнях: это было установлено одним из представителей рода Арсеньевых гораздо позже. Родство здесь – со всеми людьми планеты Земля, имеющими право жить счастливо и мирно. Все люди – братья, и ничто не могло заставить поэта отказаться от этого убеждения. В том же стихотворении есть строки, выражающие эту мысль как глубоко продуманную и горькую; частично я уже приводила их – процитирую в большем объеме:

…А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет? Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?

Почаще бы всем нам вспоминать эти слова 25-летнего гения, воистину посланца Небес.

Эта статья была опубликована в "Российской исторической газете" и, в расширенном варианте, в журнале "Отечество", 2004, №10.

(взято с сайта: http://lermontov1814.narod.ru/lermontovkavkaz.html)

КАВКАЗ
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,
Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелия гор,
Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..
1830

Кавказец

Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?
 Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское, наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России. Ему большею частью от тридцати до сорока пяти лет; лицо у него загорелое и немного рябоватое; если он не штабс-капитан, то уж верно майор. Настоящих кавказцев вы находите на Линии; за горами, в Грузии, они имеют другой оттенок; статские кавказцы редки: они большею частию неловкое подражание, и если вы между ними встретите настоящего, то разве только между полковых медиков.
 Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал "Кавказского пленника" и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе ахалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец, он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока, до экспедиции; все прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги - мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно!Јпромелькнуло пять, шесть лет: все одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые "подставляют лоб без нужды".
 Между тем хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал мрачен и молчалив; сидит себе да покуривает из маленькой трубочки; он также на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо; в экспедицию он больше не напрашивается: старая рана болит! Казачки его не прельщают, он одно время мечтал о пленной черкешенке, но теперь забыл и эту почти несбыточную мечту. Зато у него явилась новая страсть, и тут-то он делается настоящим кавказцем. Эта страсть родилась вот каким образом: последнее время он подружился с одним мирным черкесом, стал ездить к нему в аул. Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую; не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал - старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь - чистый шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия. Он готов целый день толковать с грязным узденем о дрянной лошади и ржавой винтовке и очень любит посвящать других в таинства азиатских обычаев.С ним бывали разные казусы предивные, только послушайте. Когда новичок покупает оружие или лошадь у его приятеля узденя, он только исподтишка улыбается. О горцах он вот как отзывается: "Хороший народ, только уж такие азиаты! Чеченцы, правда, дрянь, зато уж кабардинцы просто молодцы; ну есть и между шапсугами народ изрядный, только все с кабардинцами им не равняться, ни одеться так не сумеют, ни верхом проехать... хотя и чисто живут, очень чисто!"
Надо иметь предубеждение кавказца, чтобы отыскать что-нибудь чистое в
черкесской сакле.
 Опыт долгих походов не научил его изобретательности, свойственной вообще армейским офицерам; он франтит своей беспечностью и привычкой переносить неудобства военной жизни, он возит с собой только чайник, и редко на его бивачном огне варятся щи. Он равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате и на голове баранью шапку; у него сильное предубежденье против шинели в пользу бурки; бурка его тога, он в нее драпируется; дождь льет за воротник, ветер ее раздувает - ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает ею лошадь; он пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую андийскую бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с некоторым презрением. По его словам, его лошадь скачет удивительно - вдаль! поэтому-то он с вами не захочет скакаться только на пятнадцать верст. Хотя ему порой служба очень тяжела, но он поставил себе за правило хвалить кавказскую жизнь; он говорит кому угодно, что на Кавказе служба очень приятна.
 Но годы бегут, кавказцу уже сорок лет, ему хочется домой, и если он не ранен, то поступает иногда таким образом: во время перестрелки кладет голову за камень, а ноги выставляет на пенсион; это выражение там освящено обычаем. Благодетельная пуля попадает в ногу, и он счастлив. Отставка с пенсионом выходит, он покупает тележку, запрягает в нее пару верховых кляч и помаленьку пробирается на родину, однако останавливается всегда на почтовых станциях, чтоб поболтать с проезжающими. Встретив его, вы тотчас отгадаете, что он настоящий, даже в Воронежской губернии он не снимает кинжала или шашки, как они его ни беспокоят. Станционный смотритель слушает его с уважением, и только тут отставной герой позволяет себе прихвастнуть, выдумать небылицу; на Кавказе он скромен - но ведь кто ж ему в России докажет, что лошадь не может проскакать одним духом двести верст и что никакое ружье не возьмет на четыреста сажен в цель? Но увы, большею частию он слагает свои косточки в земле басурманской. Он женится редко, а если судьба и обременит его
супругой, то он старается перейти в гарнизон и кончает дни свои в какой-нибудь крепости, где жена предохраняет его от гибельной для русского человека привычки.
Теперь еще два слова о других кавказцах, ненастоящих. Грузинский кавказец отличается тем от настоящего, что очень любит кахетинское и широкие шелковые шаровары. Статский кавказец редко облачается в азиатский костюм; он кавказец более душою, чем телом: занимается археологическими открытиями, толкует о пользе торговли с горцами, о средствах к их покорению и образованию. Послужив там несколько лет, он обыкновенно возвращается в Россию с чином и красным носом.

 1841